Станет ли Гораций общаться с котом

Может быть, как раз в таком дворике и жил этот Василий Щастный? Василий Поленов. Московский дворик. 1878. ГТГ

Чеширский Кот – кристалл волшебной фотографии, исполненный Доджсоном (более известным под псевдонимом Льюис Кэрролл), сочетавшим в сосуде своей личности математику и богословие. Литература, впрочем, оказалась более долгой, вернее – бессмертной. Чеширский Кот повисает волшебной улыбкой. Такая, какая могла бы принадлежать коту Шрёдингера, самому экспериментальному коту, показывающему роль наблюдателя в жизни эксперимента. Роль читателя в жизни литературы также чрезвычайно важна. Выходя из книг, персонажи становятся частью мира, а отчасти и частью нас. Человек буквально начиняется литературой.

Может ли с того света видеть Джон Донн, что признан классиком? Станет ли Гораций общаться с котом, тающим в воздухе?

А Маяковский, читающий Бродского? Конечно, это невероятное допущение, но все же. Оценил бы Маяковский рифмы Бродского? Сам-то поэт-горлан был больше по части составных рифм, а Бродский их добывает в основном из мира существительных. И делает это крайне изобретательно.

Музыка Бродского, мне кажется, вряд ли заинтересовала бы Маяковского. Да и книжность Маяковскому претила. А вот бунтарями были оба. Но что Маяковскому до Древнего Рима?

* * *

Или Достоевский. Владимир Набоков, будучи щеголем, аристократом и волшебником литературы, владея словом, как заклинатель, Достоевского, мягко говоря, не любил. Достоевский раздражал его. Барчук Набоков, выросший в феноменального барина (в том числе и слова), ценил словесную игру с тысячей оттенков. В Набокове есть нечто бесконечно детское, то, о чем его любимый Тютчев писал: «Чему бы жизнь нас ни учила, но сердце верит в чудеса…»

Феномен тирании не слишком привлекал Достоевского. Он эту тему затронул, я считаю, только раз (если вообще затронул) в легенде о Великом Инквизиторе. Феномен тирании оскорблял и вкус Набокова. Набоков, формально не терпя Достоевского, расписываясь в неприязни к нему, щедро черпал из этого самого Достоевского. Аристократ, эстет, бабочколюб Набоков очень сострадателен. И в этом он, отрицающий Федора Достоевского, становится близок ему, становится им. Набоков – это Достоевский ХХ века. Набоков: ниспровергнувший Достоевского, так плотно принял его лабиринты и так нежно-жемчужно оформил их словесно, что и Федор Михайлович был бы доволен.

И Чехов. Чехов, листающий страницы Кафки, проникающий в лабиринты этого несчастного, так мало пожившего австрийца. Чехов почувствует, насколько Кафка использовал его опыт, преломляя его в призмах абсурда. Процесс? Этот Процесс идет постоянно. Все в чем-то виноваты. Уж друг перед другом – точно. Не замечаем мы друг друга. Чехов вглядывается в последовательные, наслаивающиеся один на другой варианты событий, и жуткая машина казни, размещенная на неведомом острове, должна быть низвергнута, как любая тирания. Чехов не обозначил своего отношения к тирании, хотя, как мне кажется, отношение это очевидно. Постыдно, что плохо слышим мы их: Чехова, Кафку, Набокова, Достоевского…

* * *

Был такой поэт, переводчик и журналист, знакомый Пушкина и Дельвига – Василий Николаевич Щастный (1802 – после 1854). И осталось от него несколько стихотворений, зафиксированных, к примеру, в одном из томов советской синей серии «Библиотеки поэта». Вот его «Турецкая песня»:

Дона дальнего питомец,

Злобный, милый незнакомец!

Ах, зачем явился ты,

В блеске гордой красоты?..

Ах, зачем огнистым взором,

Нежным, пылким разговором

Ты смутил мой юный ум

И покой бесстрастных дум?

О чем беседовали Пушкин и Василий Щастный, оставшийся в кропотливо составленных антологиях всего-то несколькими текстами? О чем они говорили, встречаясь, допустим, в редакции? Или на балу? Вокруг них шум голосов, а они что – говорят о литературе? За окном неистовствует роскошная метель, а в голове Щастного витают строфы, которым не суждено долго просуществовать. А ведь он переводил среди прочих блистательного Мицкевича, был сотрудником «Северных цветов», «Литературной газеты» и других периодических изданий того времени. Нежно-сонный Дельвиг, подслеповато щурясь, спрашивает, что предложит Щастный для следующего номера газеты. И Дельвиг прав: литература должна развиваться, закаляться в спорах, кипеть, это и есть так называемый литературный процесс. Щастный общался с Пушкиным и Дельвигом. Пушкин, по всей видимости, надписывал ему книги или журнальные публикации.

Летящий, курчавый, витой и стремительный пушкинский почерк. Так всем сейчас известный. А тогда они были коллеги и современники.

Когда, покинув стол рабочий,

Мы вместе сядем у огня,

И вдохновительные очи

Она поднимет на меня,

Тогда, забыв полночный холод,

Тщету и скуку бытия,

Я гордо чувствую: я молод,

Мила мне жизнь, мужчина я!

Он чувствовал гармонию – этот поэт Василий Щастный. Он выстраивал стихи, подчиняясь ей. Дата смерти его известна приблизительно, но прожил он не так уж и много. Где он жил в Москве? Может быть, дом был деревянным и маленьким, с двориком пыльным и милым? Одним из тех, что представил Поленов на знаменитой своей картине? А может, он жил в одном из московских особняков? Кстати, он мог быть резок, как молния, сочиняя эпиграммы. Например, эту (едва ли справедливую, но справедливость не то качество, что необходимо эпиграммам) на Бестужева-Рюмина:

Не создавало естество

Рож неумытее и хуже!

В ней отразилось божество,

Как солнца луч в болотной

луже.

Немногое оставшееся от Василия Щастного свидетельствует: он был и жил, трепетал и горел душою, надеялся на похвалу, наслаждался и печалился. Он был. И огромное пространство литературы все-таки его сохранило, сберегло и хоть немного, но нам оставило.