Ольга Семенова В стороне ореховой, на краю болотистом деревня стояла: комаров тучи, мух миллионы, жителей так себе. И жил в ней ухарь-художник, Пянкрат.
Бывало, размалюет чего – глаз не оторвать. Печку разукрасил, стены расписал, до потолка добрался┘ и решил постранствовать, себя во всей красе молодецкой миру выставить. Не век же по деревне с кисточкой околачиваться!
Простился он, как петухи запели, с зазнобушкой своей – Лукерьей, девкой правильной, но испорченной.
Уж сколько раз говорилось, сколько раз писалось: не подходите близко к людям нищенствующим, ведь зараза на них – чесотка да волдыри. Ан нет, подошла-таки Лукерья к бабке, на тракте помиравшей. Трое суток эта бабка в кустах провалялась, никому и дела до нее не было: лежи, старая, – загибайся. Приблизилась девка, хотела водой напоить, да бабка за руку ее – цап, прошептала тарабарщину, да и дух выпустила свой нечистый, а Лукерья – живи, да радуйся дару ведьминому. Все б наперекосяк в ее жизни пошло, да только народ в деревне той жалостливым был: сочувствовал Лукерье, но сторонился.
Чувствовало сердце Лукерьино, что Пянкрат воротится в родные пенаты, поэтому отговаривать не стала. «Иди, – говорит, – обо мне не беспокойся – другого найду».
Поведал он тогда о помыслах своих матушке:
– Ухожу я на заре.
– На покос? – обрадовалась матушка, что у сына руки на работу зачесались, ведь проку от его мазни не было.
– Не-а, пойду, может, где разбогатею.
Всплеснула матушка руками, потом о подол их вытерла и, сына благословивши в путь-дорогу, почала тесто месить: того гляди перестоит, скиснет. А Пянкрат за порог вышел и побрел налегке через леса и грязи бологовские в град столичный.
Ночь три раза день сменила. Изголодал, поизносился Пянкрат в дороге. К вратам городским подходит, а там народу – тьма: кто пехом с коромыслами на базар, кто с бадьями, лыко тоже на продажу везли. Только зачем Пянкрату товар бытовой, он к дядьке одному пристал, что привез картины лубочные, тонко срубленные. Сюжет картин тех немудрен: бабы срамные, лебеди, гнедые с гривами... Пока ворота открывали, картины-то все и раскупили. Сгреб дядька выручку и домой, а Пянкрат задумался: «Может, и мне такое нарисовать? Глядишь, хлеба куплю с икрою. А то пишу портреты да виды на сельское жительство┘»
Продавши сапоги, купил Пянкрат досок липовых и стал творить: там мазнет, сям испачкает... Нарисует – продаст, тем и жил. Все царство-государство картинами заполонил, а как брать перестали, в долги влез.
Заточили его в острог.
Сидит Пянкрат, горюет, а тут цирик входит
– Тебя, – говорит, – девка-краса домогается. Запустить?
Кто ж откажется перед казнью на девку-красу поглазеть? Впустили.
– Ба! Лукерья! Какими судьбами? – обрадовался Пянкрат.
Зарделась девка от речей городских.
– Я, – говорит, – на выручку к тебе пришла.
– Мне уже не поможешь, – вздохнул Пянкрат.
– Послушай, что я тебе скажу! Вражина окаянная на наши земли наступает! Царь амнистировать обещал того, кто с ней управится!
– Нереально, – махнул рукой Пянкрат и шибче закручинился.
– Брось эти словечки! – топнула ногой Лукерья. – Ты к царю на аудиенцию напросись, да о плане моем поведай. А план таков┘
В те годы далекие армия в упадке была. Все, кому черед служить пришел, откупились, одни генералы остались, а проку-то от штабных!
Царь гневается.
– Почто, – спрашивает он у бояр, – армию развалили?
– Дык┘ казна целей без дармоедов, – разводят руками бояре и смотрят в глаза царевы, аки шавки.
Схватился царь за голову, хотел прямиком ее в петлю вложить, но Пянкрата привели на аудиенцию.
– Ну-ка, успокоил меня быстро! – рявкнул царь на Пянкрата.
Пянкрат скандалить не стал, видя, что царь в отчаянии, время выждал, да и о плане Лукерьином поведал. Царь скумекал, что надо на «а вдруг сработает» положиться, и дал добро – другого выхода не было.
А надоумила Лукерьюшка Пянкрата нарисовать декорации для той войны. Ну, там рать молодецкую при шлемах да палицах, конницу, лучников. А Пянкрату что – рука ж у него на русалках набита. Шаблоны приготовил, по коим плотники местные болванки для росписи вырезали, взял краски, идет перед строем болванным, усы воинам кисточкой поправляет, у кого потекли, улыбки скалозубые одним штрихом выводит┘ Каждую болванку попрекает, душу вкладывая: «Что за кольчуга?» – и тут же звенья недостающие рисует. «А у тебя палица почему такая худая?..» «Почто шишак набекрень носишь не по уставу?..» «Булаву начисть до блеску, дурень!»┘
Как дружину привел в порядок, конями занялся. Кони сбитые получились, в попонах расписных с мордами придурковатыми. К назначенному часу раскинули шатры бутафорские, дыму нагнали, воинов расставили. Лукерья в костерок травки сыпанула особой┘
Подошли вражины и оробели, увидавши молодцев, с коими махаться да рубаться предстояло: мужики крепкие, судя по ухмылкам, задиры, росту небывалого, кони что слоны с пачек чайных┘
А Лукерьюшка куколок смастерила. Стояли эти пугала-куколки и «барыню» с присвистом перед войском бутафорским выписывали. Не одну стрелу в них выпустили, а марионеткам хоть бы хны, даже в присядку пошли при ранах, несовместимых, казалось, с жизнью.
Расхотелось вражьему племени драться. Эффект неожиданности сработал: думали вражины, что три генерала с одышкой во поле выйдут, а тут на тебе – войско богатырское. Да еще дым от костра подействовал на них отрезвляюще – знала Лукерья, что сыпать.
Сели вороги на скакунов убогих да прочь поскакали, раздираемые чувством зависти. Вру, конечно, не все ускакали: большая часть в лесах решила отсидеться, обождать, когда обиды забудутся, да и к царю с челобитной пожаловать: прими нас, батюшка царь, хоть рекрутами, хоть волонтерами, а можно наемниками да убийцами.
Молодые наши, Пянкрат с Лукерьей, с венчанием тянуть не стали, пир на все царство-государство учинили. Матушка Пянкратова столько хлебов напекла: хоть и сытые все сидели, но от жадности давились.
А царь такую речь держал за столом: «Творческий подход, наперевес с любовью, помогли справиться с непредвиденной ситуацией┘»
