Екатерина Орлова Русисты всех стран, соединяйтесь! С этим шутливым лозунгом, за которым, однако, скрывалась немалая печаль, советские филологи жили всю свою сознательную профессиональную жизнь, радуясь каждому нечастому случаю общения с коллегами "оттуда": западными, реже - восточными, северными, южными. Теперь не важно, где ты живешь, и, пожалуй, вряд ли стоит говорить о специфике "российской русистики" (даже звучит как-то странно!) и "потусторонней". Например, книга Марии Рубинс "Пластическая радость красоты (Акмеизм и Парнас)" выпущена петербургским издательством "Академический проект" в серии "Современная западная русистика", а сборник статей Нины Рудник "Будущее в прошедшем" не так давно вышел в издательстве Пизанского университета. Сам же автор при этом живет и работает в Израиле. Вот и разберись, где тут Восток, где Запад. А если учесть, что оба литературоведа еще сравнительно недавно жили в России, запутаешься окончательно.
Но и надо ли разбираться? С востока ли, с запада, слева ли, справа или вообще из середины смотреть на русскую литературу - не важно откуда, важно, кто смотрит. И в этом смысле, мне кажется, литературоведение дает возможности для авторского самовыражения не в меньшей степени, чем критика, а может быть, даже чем писательство. Не случайно, кстати, в книге Н.Рудник (но и не только у нее) литература и наука о ней рассматриваются как некое общее дело, единый "культурный процесс".
Это особенно хорошо видно с того ракурса, что выбрала М.Рубинс. У ее книги два подзаголовка. Один, уже упомянутый, - "Акмеизм и Парнас". Второй - "Экфрасис в творчестве акмеистов и европейская традиция". Он не поместился на обложку, но оказался необходим: здесь точно сформулирован угол зрения, под которым рассматривается в первую очередь русский акмеизм, но далеко не только он.
Что же такое экфрасис? Возникшее еще в античности, это понятие в последние годы привлекает ученых во всем мире. Явлению экфрасиса был посвящен даже международный симпозиум в Лозанне несколько лет тому назад. Коротко говоря (а в книге этому уделена целая глава), экфрасис - это изображение в литературе произведений других искусств или даже процесса их создания. Классический пример: описание у Гомера в "Илиаде" щита, выкованного Гефестом. Своеобразие экфрасиса, который можно к тому же рассматривать как некий "текст в тексте", зависит от эпохи и иерархии искусств в ней, от жанра и, конечно, от авторской индивидуальности - особенно начиная с эпохи романтизма. И понятно, почему для ХХ столетия именно такой угол зрения выбирает автор книги: в это время саморефлексия искусства, выразившаяся в изображении судьбы художника, творческого процесса и всего, что с этим связано, - все эти свойства, вероятно, исследователи в будущем назовут как самые приметные черты искусства нашего времени.
Говорить об этом можно, конечно, лишь предположительно: ХХ век как эпоха в искусстве еще не окончен. С календарными датами вехи художественного движения не совпадают. Но не случайно стремление исследователей нащупать глубинные процессы, происходящие в искусстве русском и европейском (М.Рубинс), в прошлом и настоящем (Н.Рудник). Акмеизм с его "тоской по мировой культуре" (по слову О.Мандельштама) во многом вырастал из связи с французским "парнассизмом" - отсюда возможность для исследователя выйти к истории французской литературы (Т.Готье, Ш.Бодлер, Т. де Банвиль, Ш.Леконт де Лиль - главные герои соответствующей главы книги). И в русском искусстве у акмеистов были предшественники: в первую очередь, конечно, символисты, но и не только они. Избранный угол зрения позволяет говорить и об "окружении" акмеистов (это, по М.Рубинс, И.Анненский, М.Волошин, М.Кузмин), и о других поэтах (например, В.Комаровский, связанный с акмеизмом, может быть, еще в большей степени, чем М.Волошин).
Поиск "будущего в прошедшем" характерен и для книги Н.Рудник. Это, вероятно, вообще свойство искусства, в том числе и русского, - многочисленные "сцепления", пронизывающие творческие искания художников, сознательные или носознанные связи между текстами. Например, поэма Блока "Возмездие" сопоставляется с "Маленькими трагедиями" Пушкина и мотивом возмездия в "Макбете" Шекспира, а анализируя в пределах одной главы "На смерть Жукова" Бродского и "Кони привередливые" Высоцкого, исследователь - порой неожиданно для читателя - выявляет многочисленные переклички авторов со своими предшественниками, а при этом (что особенно удивительно) находит связь у Высоцкого не только с устной традицией и театром авангарда, но и со стихотворением Бродского.
Понять самый механизм такого метода исследования позволяет один образ из книги Н.Рудник. Это "птичка-ныряльщик", творящая мир, согласно фольклору североамериканских индейцев. "Птичка-ныряльщик┘ ныряет на дно водного пространства, с трудом (часто после многократного ныряния) достает оттуда кусочек материи - ила, глины и т.п., в клюве или когтях выносит ее на поверхность, где материя пухнет и становится землей". Но и у других народов, в том числе у нас, есть подобные утка, нырок, гагара. Даже гоголевская птица-тройка, считает исследователь, - это одно из таких метафорических воплощений древней мифологемы. "Новый мир (в идеале - преображенная Россия), и соответственно произведение художника, - творится из дорожной грязи, картина презренной жизни возводится в перл создания". Трудно не узнать тут у исследовательницы слов самого Гоголя, органично ложащихся в подтверждение ее правоты. Но даже более неожиданным кажется прочтение в таком ключе стихотворения Блока "Грешить бесстыдно, непробудно┘". Герой Блока представляется Н.Рудник в чем-то подобным тому же "ныряльщику", добывающему некую истину - в конечном счете бесконечно дорогую ему Россию - из грязи повседневности. Даже самое его многократно и с трудом совершаемое движение представляется исследователю чем-то сродни работе мифологической птички. Правда, не могу не заметить, что, на мой взгляд, "три раза преклониться долу" (в храме) и "на перины пуховые┘ завалиться" - эти действия все-таки по смыслу, да и по видимости совсем разные, даже если учитывать весь контекст блоковского стихотворения. Но вообще, пожалуй, образ птички-ныряльщика в наше время может приобрести новые смысловые обертоны. Одинокий, отважный и нелегкий (всегда впервые) труд - это и есть творчество. Если принять такое понимание, то можно сказать, что не только художник, а и ученый становится в своей работе, требующей тоже одиночества и смелости, сродни ныряльщику. На глубине не водоема, а текста он добывает новые смыслы.
