Серебряное горлышко

В речи, произнесенной на юбилейном собрании памяти Пушкина, Александр Блок объясняет нам, как, собственно, происходит акт поэзии. На бездонных глубинах духа, как он выражается, катятся звуковые волны, подобные мировым ритмам, образующим моря и горы, флору и фауну. Первое дело поэта, говорит Блок, отринуть "заботы суетного света", разорвать внешние покровы и приблизиться как можно ближе к этим глубинным процессам.

На сегодняшний день в русской литературе - мне так видится - ближе всех к источнику поэзии стоит Мария Степанова. Серебряное горлышко, соловьиный голос, явность того, что излагается, и отсутствие даже намека на фальшь для тех, кто слышит стихи Степановой, - очевидность. С теми, кто не слышит, сложнее. Объяснять рациональным способом иррациональное - занятие малопочтенное. Однако полное равнодушие современной публики к стихам вынуждает нарушить собственные запреты и заняться толкованием поэзии, то есть в соответствии с представлениями того же Блока упрятать за двойную решетку "Птицу, хотевшую смерть унести, / Птицу, летевшую душу спасти". Но, видимо, это все же лучше, чем умолчание.

Вот несколько соображений относительно стихотворения Степановой "Гостья". О Воскресении писали множество авторов. Из стихов XX века мне в первую очередь на память приходит "Сон" Блока: "┘Чуть брезжит утро Воскресенья, / Труба далекая слышна. / Над нами красные каменья / И мавзолей из чугуна. / И он идет из дымной дали; / И ангелы с мечами - с ним: / Такой, как в книгах мы читали, / Скучая и не веря им┘"; и стихотворение Тарковского "Мне в черный день приснится": "┘Стучат. Кто там? - Мария. - / Отворишь дверь: - Кто там? - / Ответа нет. Живые / Не так приходят к нам. / Их поступь тяжелее, / И руки у живых / Грубее и теплее / Незримых рук твоих┘".

Приведенные мною стихи Тарковского и Блока глубоко интимны, чувства, которыми они продиктованы, весьма глубоки, но эти стихи придуманы, то есть не опираются на пережитый авторами мистический опыт. Быть может, в русской поэзии есть всего одно (значительное) стихотворение такого рода. Это "По небу полуночи ангел летел". Не буду ссылаться на Даниила Андреева, я сам с детских лет не сомневался в том, что Лермонтов действительно слышал ангела. Когда бабушка читала про Серафима, как он "грудь рассек мечом / И сердце пламенное вынул", никаких волнений у меня за Александра Сергеевича не было. Да, вынул сердце из груди, полное живой крови┘ Но ведь это придуманное, это сочиненное. А вот после строк: "И звук его песни в душе молодой / Остался без слов, но живой┘" - я плакал от ужаса и восторга, от соприкосновения с великой тайной. Это было, было, было на самом деле. Ангел нес на руках душу Лермонтова, и поэт повторяет в стихах ту самую прекрасную, но до конца непостижимую мелодию.

Рассудку вопреки те же чувства вызывает баллада Степановой. Никакого личного мистического опыта тут быть не может, уже хотя бы потому, что герой стихов мужчина, а автор женщина. Но, погружаясь в стихотворение, об этом мгновенно забываешь и не берешь в расчет. Таков накал страсти, таков пульс, таков нерв стихотворения, таковы его слова.

А сердце озирается
как тварь,
Когда ее на рынке покупают.

Сердце, подобное преданной и проданной хозяином твари, невозможно выдумать. Чтобы написать такое, это надо пережить. Но так написана каждая строка, и мы верим, что гостья с того света, невероятная "как ватник с головой", действительно пришла.

Это факт реального переживания, потому что только у переживающего есть право иронизировать над своим горем. Ведь вот как вернулась гостья:

Без зонтика, без сумки,
налегке,
Да помнится,
без них и отпевали.

Горечь этой странной шутки на фоне двух нестыкующихся миров еще сильнее подчеркивает достоверность происходящего. Я начал с того, что процитированные стихи Блока и Тарковского о встрече с потусторонним уступают стихотворению Степановой. И дело не только в чудовищной правдоподобности того, о чем рассказывается в балладе. Все три стихотворения интимны, но баллада Степановой еще и глобальна.

Мы с сыном живы,
как на небесах.
Не знаем дней, не помним
о часах,
Не водим баб,
не осуждаем власти,
Беседуем неспешно,
по мужски,
Включаем телевизор
от тоски,
Гостей не ждем
и уплетаем сласти.

Так это ж мы все такие или хотели бы быть такими за исключением незначительных нюансов.

Дважды, слегка варьируя, Степанова повторяет и даже выделяет курсивом, видимо, очень важное для нее шестистишие:

Еще немного,
и проснется сын,
Захочет молока
и колбасы,
Пройдет на кухню,
где сидим за чаем.
Откроет дверь.
Потом откроет рот.
Жена ему намажет
бутерброд.
И это - счастье,
а его и чаем.

Вот чего лишен бедный герой баллады - маленького полуночного счастья для троих. Но ведь этого счастья лишилась вся Россия. Сорок миллионов казненных в ГУЛАГе и двадцать миллионов погибших на войне. Россия не успела намазать свой бутерброд. А без малого ночного бдения не прожить. Воздуха не хватает, задохнемся. И выход только один - Воскресение. И гостья, у которой прерывается дыхание, говорит:

- Бежала шла бежала
впереди
Качнулся свет как лезвие
в груди
Еще сильней бежала
шла устала
Лежала на земле
обратно шла
На нет ушла бы
и совсем ушла
Да утро наступило
и настало.
Утро настало, - объявляет нам Степанова.
┘ Напра-нале шаги
и голоса,
Соседи, как под радио,
проснулись,
И странно мне -
еще совсем темно,
Но чудно знать:
как выглянешь в окно -
Весь двор в огнях, как будто
в с е вернулись.
┘┘┘┘┘┘┘┘┘┘┘┘
Из крематорской пыли
номерной,
Со всех погостов
памяти земной,
Из мглы пустынь,
из сердцевины вьюги,
Одолевают внешнюю
тюрьму,
Переплывают внутреннюю
тьму
И заново нуждаются
друг в друге.

Слово Воскресение не произнесено, но явлено всем стихотворением. И явленное нам, не правдоподобие, как я выражался раньше, а истина.