Русский язык

Поэт Митрофан Петров, забубенная головушка, считавший себя наследником Франсуа Виллона и учеником Игоря Северянина, пришел к своему другу, беллетристу Беневоленскому.

Беллетрист сидел за столом, небритый, угрюмый. Комната утопала в дыму, словно после репетиции газовой атаки... Большая глубокая пепельница на столе доверху была наполнена окурками.

– Сплин? – кратко спросил поэт.

– Хандра, – ответил-поправил беллетрист, не любивший иностранных слов.

– Амурные огорчения или рекуниарные? – продолжал допытываться поэт.

– Денежные, – поправил-ответил беллетрист. И, закурив не использованный еще дотла окурок, который ловко выгреб из пепельницы, беллетрист пояснил: – Трехмесячник надо платить. Привратница проходу не дает: требует денег. А денег-то нет. А тут еще подать платить надо.

«Трехмесячник – терм, привратница – консьержка», – мысленно перевел себе слова беллетриста на более понятный ему язык. И тут же вспомнил, что недавно еще Беневоленский рассказывал ему об отличных своих отношениях с издательством журнала «Глас вопиющего».

– Скажи, пожалуйста, Беневоленский, – задал рекогносцировочный вопрос Петров, – с «Гласом вопиющего» у тебя отношения по-прежнему амикальные?

– Самые дружественные, – ответил-поправил Беневоленский.

– А динарии у издательства имеются?

– Деньги у них всегда есть, – поправил-ответил беллетрист.

– Так какого же демона ты ждешь? Попроси у них аванс.

Не успел поэт выговорить это слово, как понял, что задел у Беневоленского самое больное место. Беллетрист как-то съежился, и лицо его приняло еще более скорбное выражение.

– В чем дело? – спросил поэт. – Ты уже взял аванс?

– Нет.

– Просил и получил отказ?

– Нет.

– Тогда ничего не понимаю! – воскликнул поэт. – Это какая-то ерунда на постном масле! Ты сидишь без гроша, тебе надо платить трехмесячник, как ты глупо выражаешься, не дающей тебе прохода привратнице, как ты выражаешься еще глупее, и ты ничего не предпринимаешь! Почему же ты не попросишь аванса в издательстве, с которым ты в наилучших отношениях, азинус ты длинноухий?

Беневоленский покраснел, поперхнулся дымом папиросы и, откашлявшись, сказал:

– Ты мог бы и сам догадаться, зная мою деятельность и мои устои, что я не могу выговорить это слово.

– Какое слово?

– Да вот это самое, которое нужно: слово «аванс».

– Почему же ты не можешь выговорить слово «аванс»? – не унимался поэт. – У тебя что, зуб, что ли, свистит? Так в слове «аванс» как раз нет шипящих букв┘

– Ах, не балагань! Не могу произнести, потому что это слово иностранного происхождения, занесенное в русский язык в XVIII веке, во второй ее половине, а точнее, в последней его четверти. Ты бы сам мог сообразить это, зная, что я веду крестовый поход против внедрившихся в нашу речь, как устную, так и письменную, иностранных слов.

– Так-с, так-с, так-с, – присвистнул поэт, с удивлением оглядывая своего бедного друга. – Так у тебя уже до этого дошло? До мании? Хотя этого можно было ожидать. Ну, хорошо, оставим в стороне твою манию. Допустим, что твои убеждения не позволяют тебе засорять русскую речь этим превосходным, хотя и иностранным, словом даже в столь крайнем случае. Допустим больше, что твои уста уже физически не могут разжаться, чтобы пропустить иностранное слово. Так попроси у них аванс, чудачина, каким-нибудь истиннорусским, кондового славянского корня словом!

Беневоленский вдруг рассердился – ударил по столу кулаком так сильно, что окурки фонтаном брызнули из пепельницы.

– Кто тебе дал право, – закричал он, – рядить меня в дурака? На кой черт мне твои дешевые советы? Ты думаешь, я без тебя не догадался бы попросить аванс русским языком, если бы такое руссое слово существовало? Бесструнная балалайка! С советом суется! Почему ты не учишь птиц летать? А рыб плавать? – Беллетрист с яростью выхватил со дна пепельницы окурок и запустил им в друга тем самым жестом, каким Мартин Лютер запустил чернильницей в соблазнявшего его сатану. – Советы даешь? Нету, дурак, в русском языке слова, соответствующего слову «аванс», вот в чем беда! Нету! Хоть обыщи всего Даля – нету!

Порыв бешенства сменился у Беневоленского приступом слабости. Он скрестил руки на столе, обняв ими пепельницу, и опустил на них голову. Поэту показалось, что он слышит подавленные всхлипывания.

– Ей-богу, Беневоленский, – сказал поэт после паузы, – хоть ты, наверное, опять обложишь меня, я должен вмешаться в это дело. Ну, хорошо. Допустим, что в этом несчастном русском языке действительно нет слова, совершенно адекватного, виноват, тождественного иностранному слову «аванс». Так неужели же нельзя как-нибудь обойти это препятствие? Неужели нельзя выразиться как-нибудь обняком или описательно, что ли? Ты не можешь попросить 500 франков авансом, ибо тебе невмоготу пользоваться иностранным словом. Так попроси эти деньги, кретин, или, чисто по-русски сказать, балда, не авансом, а вперед. Хоть ты тресни, Беневоленский, ты мантьяк, или, если ты очень настаиваешь, на чисто русском языке – полоумный.

– У меня нет сил больше кричать и браниться, – сказал Беневоленский, стряхнув с лацканов пиджака приставший к ним пепел. – Но почему серьезно ты как следует не подумаешь, прежде чем давать советы? Ты воображаешь, что я не знаю русского слова «вперед»? Разумеется, если я попрошу в издательстве 500 франков вперед под повесть, которую для них пишу, они дадут мне эти деньги, и я в состоянии буду заплатить трехмесячник.

«Терм», – перевел мысленно я.

– А дальше что будет? Соображаешь ты птичьими своими мозгами? – Беневоленский снова начал распаляться гневом. – Что будет, когда дело дойдет до вычета в погашение взятых мной денег из причитающегося мне писательской платы?

«Авторского гонорара», – перевел мысленно поэт.

– Черт-те что тогда начнется! – кричал уже на высоких тонах Беневоленский. – «Вперед»-то ведь наречие, а не существительное. Что же я управляющему конторой буду говорить, если мне в какую-нибудь из получек понадобятся все деньги? «Степан Михайлыч, – скажу я ему, – не вычитайте у меня сегодня из

в п е р е д?» А как я конторщика спрошу, когда мне понадобится выяснить положение моего счета? «Много ли у меня еще осталось?» Или: «Будьте добры дать мне справку о моем в п е р е д?» А когда я очищусь от долга, как же я, по-твоему должен сказать? Не так ли прикажешь: «Мой старый в п е р е д покрыт, дайте мне, пожалуйста, новый в п е р е д?» Нет, Митрофан, ты человек безответственный. Ты употребляешь без всякой надобности иностранные слова в любом количестве. Ты даже никогда не скажешь по-русски «столичная подземная железная дорога» или «самодвижущий экипаж общественного пользования», а словно нарочно «метро» или этот пошлый «автобус». И никто с тебя за это ничего не спросит. Но я, писатель Беневоленский, проповедующий крестовый поход против засорения нашего великого языка иностранными словами, я – должен быть последовательным. Мне нечем заплатить трехмесячник, и привратница въедается мне каждый день в печенку, а налоговый надзиратель засыпает меня разноцветными повестками. Все это так. Но аванса, внесенного в русский язык в конце XVIII века, я, Беневоленский, просить не могу.

У добросердечного поэта слезы выступили на глазах.

Он попробовал дать другу еще несколько советов, но все они были отвергнуты, и он ушел, оставив бедного друга в облаках табачного дыма и в состоянии беспросветного отчаяния.

***

Через месяц ученик Игоря Северянина возвращался из заседания кружка молодых поэтов. По дороге домой он зашел на Монпарнасе в кафе и за горячим спором там со знакомым литературным критиком о значении некоторых строф у Марины Цветаевой выпил несколько бокалов холодного пива. На улицу поэт вышел в приятном состоянии легчайшего опьянения и большого нервного подъема.Он быстро шел, и в голове у него рождались строка за строкой стихи.

Вдруг из унылой, плохо освещенной улицы 15-го аррондисмена, или участка, как выразился бы Беневоленский, прямо на поэта вывернула знакомая согбенная фигура. Это был Беневоленский, донесший, как довелось узнать поэту, возложенный крест до конца – докатившись до продажи с молотка своей диван-кровати, но не осквернившего своих уст произнесением инословного и втершегося в русский язык во второй половине XVIII века слова «аванс».

– Иностранец! – закричал поэт, тыча пальцем в грудь Беневоленскому. – Иноземец! Чужестранец! Денационализированный инородец!

– Я – иностранец? – изумился Беневоленский. – Ты, Митрофан, пьян? Я – инородец? Я не русский? Да мой отец был дьяконом у Николы на Курьих ножках, мой дед был попом у Успенья на Могильцах, а мой прадед┘

– К черту твоего прадеда, денационализированная личность! – закричал поэт. – Латинянин ты – вот кто ты! Почему ты употребляешь иностранное слово в качестве своей фамилии? Беневоленский! В каком веке втерся в русский язык Беневоленский? У Даля есть Беневоленский? Благожелательный ты – вот ты кто, а не денационализированная скотина, называешь себя без всякой надобности Беневоленским!

– Это поляки, – сказал возвращающийся домой с женой на правой руке и с выручкой в портфеле в левой хозяин маленького кинематографа. – Вот так они будут орать на улице, пока не вытащат ножи и не начнут друг друга пырять. Перейдем лучше на другую сторону.

Но опасения хозяина маленького кинематографа не оправдались, и наутро он не прочел в газете о кровавой драме на улице. Да и драмы никакой не произошло, если не считать драмою того, что Беневоленский, пожав плечами, нырнул в пасть метро или, сказать по-русски, столичной подземной железной дороги, а поэт Митрофан Петров, проводив его возгласами «Денационализированный! Благожелательский» зашел, чтобы освежиться, в ближайшее бистро, или, сказать по-русски, кофейное заведение с продажей для распития на месте крепких напитков.

«Иллюстрированная Россия», Париж, 1932 г.

Публикация Р.Соколовского