Петр Резвых А.В.Ахутин. Античные начала философии. – СПб.: Наука, 2007. – 784 с.
Заголовок, спешит пояснить автор на первых же страницах, не содержит ни ошибки, ни опечатки. В книжке речь пойдет вовсе не о начале греческой философии, ее «истоках» и «предыстории», но о началах, то есть первейших принципах самого античного мышления. Это значит, что все, сказанное древними, берется здесь абсолютно всерьез, без всяких там снисходительных ссылок на «архаику», «первые шаги» и т.п. Имея в виду такое устремление к непредвзятому прочтению, Ахутин скромно называет свой труд «отчетом об опыте понимания». Однако искомая непредвзятость не имеет ничего общего с наивной самоуверенностью дилетанта. Принимаясь за толкование Гераклита и Парменида (именно им посвящена основная часть работы), Ахутин ясно сознает, что вступает в поединок по меньшей мере с трехглавым (философски-филологически-историческим) чудищем академического антиковедения. Вот почему самым важным для автора оказывается разъяснение того, в чем, собственно, заключается не антикварный и не снобистски-знаточеский, а живой, самый что ни на есть современный интерес к раннегреческой мысли. Интерес же этот определен, как выражается Ахутин, самим «делом философии», занятой во все времена одним и тем же – поиском начал и уяснением того, что вообще значит быть началом.
Коль скоро речь заходит о едином «деле философии», то и сама античность становится предметом не исторического только, но философского истолкования. И тут не избежать конфронтации с прежними попытками философски осмыслить само существование древнегреческой философии, ее место в истории взаимоотношений между (европейским) мышлением и бытием. Для Ахутина три главные попытки такого рода предприняты Гегелем в учении о саморазвитии духа, Хайдеггером в определении метафизики как забвения бытия и, наконец, его собственным учителем Владимиром Библером в концепции философии как диалогики. В последней Ахутин видит позитивную альтернативу двум предыдущим: только у того, кто понимает философию как диалог не сводимых друг к другу разных разумов, античность не низводится до одного из моментов истории духа, но и не возносится на недосягаемую высоту как утраченная изначальность истины, а постигается одновременно и в своей чуждости, и в своей близости.
Впрочем, это не значит, что, критикуя предшественников, Ахутин отбрасывает накопленный ими герменевтический опыт. В частности, он согласен с Хайдеггером: чтобы проникнуть во внутреннее устройство греческого мышления и обжиться в нем, нужно вслушаться в язык, на котором оно себя выражает. Поэтому размышления Ахутина, подобно хайдеггеровским, развертываются как челночное движение в опасном зазоре между буквой и духом. Причем оказывается, что отнюдь не всегда буква убивает, а дух животворит. Бывает и наоборот. Напоминая, что «космос» первоначально обозначал лад, строй или порядок, какой бывает в домашнем хозяйстве, «причина» – виновника, «теория» – взгляд праздного зрителя, глазеющего со стороны на суету рыночной площади, а «философ» – даже не любителя мудрости, а просто любопытного, Ахутин изо всех старается стереть с поблекших от долгого обращения слов наслоения вековых интерпретаций и вернуть им первозданный блеск.
Напоминает о Хайдеггере и другая черта ахутинского изложения – основательность в предварительном, помноженная на увековеченную в поговорке склонность русских долго запрягать перед быстрой ездой. Из без малого 800 страниц книги 250 занимает пространное введение, терпеливо растолковывающее, как автор понимает философию, античность, начало, античную философию, античное начало и т.д. Недаром книжка возникла на основе лекций, читанных философом в течение нескольких лет первокурсникам РГГУ. Уж это-то Ахутин твердо знает: мыслить надо учиться с самого начала.
