Петр Резвых Морис Хальбвакс. Социальные рамки памяти/ Пер. с фр. и вступ. статья С.Зенкина. – М.: Новое издательство, 2007. – 348 с.
Имя Мориса Хальбвакса (1877–1945), прямого ученика Эмиля Дюркгейма и одного из крупнейших социологов ХХ века, в России, в общем, неплохо известно. Еще в 2000 году благодаря усилиям Александра Бикбова, активного пропагандиста классической и современной французской социологии, в издательстве «Алетейя» вышел довольно представительный сборник «Социальные классы и морфология», представляющий основные темы творчества ученого. Позднее переводы его небольших текстов то и дело появлялись в гуманитарной периодике. Однако по-настоящему живой, то есть неакадемический, интерес к идеям Хальбвакса проявился в России в достопамятном 2005 году, когда накануне юбилейного Дня Победы в массмедиа развернулась дискуссия об образах прошлого. Как раз тогда многие люди, казалось бы, далекие от социологии, впервые всерьез задумались о феномене, честь открытия которого можно смело приписать именно Хальбваксу – о коллективной памяти.
Вопросы, занимающие Хальбвакса в книге «Социальные рамки памяти», кажутся поначалу вполне безобидными. Почему одни события закрепляются в нашей памяти прочно и надолго, а другие быстро блекнут и исчезают? Почему прошлое запоминается нам таким, а не иным? Что помогает и что мешает нашим усилиям припомнить какую-нибудь мелочь из прошлого, вдруг ставшую для нас очень важной? Кажется, что все это относится скорее к области индивидуальной психологии и имеет мало отношения к обществу. Хальбвакс стремится показать, что это впечатление обманчиво. Что и как мы помним, определяется вовсе не особенностями нашей личной биографии или душевной конституции, но тем, какие средства для воссоздания прошлого предоставляет в наше распоряжение социальное окружение. Ведь прошедшее, как наглядно показывает Хальбвакс на многочисленных примерах, никогда не извлекается из памяти как из хранилища в готовом виде, а реконструируется с оглядкой на ориентиры, которые дают нам язык, социально закрепленные представления о пространстве, ценности той социальной группы, к которой мы принадлежим. Тем самым Хальбвакс решительно порывает с идущей еще от Бл. Августина многовековой западной традицией, рассматривавшей память как одну из самых интимных сфер внутренней жизни, как внутреннее убежище, где человек всегда может уединиться.
Современному гуманитарию, чье мышление сверх всякой меры напичкано всевозможными «конструктивизмами», подобные рассуждения могут показаться банальными. Но в 1925 году, во Франции, где Бергсон оставался ведущим философским авторитетом, а многотомные медитации Пруста – одним из самых значительных литературных событий последних лет, это был почти скандал. Несмотря на скучно-академическую форму, изложение Хальбвакса не оставляет никаких сомнений по поводу его отношения к либеральной риторике «уважения к личности»: «Наши современные общества┘ глубже проникают ему в душу, опутывая многочисленными сложными отношениями. Правда, они делают вид, что уважают его личную индивидуальность┘ Общество как бы останавливается на пороге его внутренней жизни. Но оно отлично знает, что даже тогда он лишь по видимости ускользает от его власти и что, пожалуй, именно в тот момент, когда он вроде бы менее всего думает об обществе, он лучше всего проявляет в себе качества общественного человека».
Среди приводимых Хальбваксом многочисленных примеров незримого присутствия общества в создаваемых нами картинах прошлого особенно примечательно его объяснение ностальгической идеализации. Замыкаясь в прекрасном прошлом, мы вовсе не бежим от общества внутрь себя, а просто перемещаемся из одного социального окружения в другое, воображаемое. Так что, побуждая и даже принуждая нас прикрашивать прошлое, общество открывает нам «заключенные в нем сокровища доброжелательности, которые оно вынуждено держать под замком, пока ему нужно утверждать свою власть┘ Мы подчиняемся его суровостям и прощаем их, поскольку при воспоминании нам кажется, что оно не подвергало им нас в прошлом». Вот почему так нужны «золотой век», «великая история» и просто «добрые старые времена».
Но самое удивительное в теории Хальбвакса – то, что ее собственная судьба стала подтверждением высказанного в ней главного тезиса. Созданная ученым, погибшим в 1945 году в Бухенвальде, почти забытая в бурные послевоенные годы, концепция социальной памяти стала в конце ХХ века одним из важнейших аргументов в споре о том, зачем нужно помнить о Холокосте.
