Татьяна Щербина
Зубной врач со своими инструментами – чем не воплощение метафизического ужаса?
Фото Артема Житенева (НГ-фото)
Была в гестапо, меня пытали инструментами вроде тех, что видела в каркассонском замке – времен инквизиции. Ох, как мучили: кололи, пилили, сверлили, потом взяли огромные клещи и вырвали зуб. Под наркозом я вспоминала сцены из голливудских фильмов тех времен, когда смотрела их запоем, – и в какой-то момент все пересмотрела, матрицы стали повторяться. В тех фильмах метафизические страхи материализовались в виде насекомообразных, а социальные – как застенок, где всей мебели – стол, на котором лежат зубоврачебные инструменты. Герой, сидя в пыточном – такие же в кабинетах дантистов и в космических кораблях – кресле, смотрит на них и раскалывается, а если стоек, как партизан, супостаты начинают применять инструменты, и, если б не внезапное чудесное спасение, нервы зрителей просто не выдержали бы.
Мне хотели вырвать два зуба, но моя врач, мой личный великий инквизитор, сказала палачу-хирургу: «Она – публичный человек, второй зуб надо сохранить». Непубличным лишние зубы, понятно, ни к чему. Убеждая меня, дрожащую как осенний лист, что приговор зубу подписан, моя любимая инквизиторша («стокгольмский синдром») произнесла слова утешения: «Нет зуба – нет проблемы». Со вчерашнего дня живу без проблем, если не считать проблемой то, что стала говорить с американским акцентом: каша во рту, вместо «з» произношу «the». Сижу с голливудской улыбкой: все же лучше помалкивать. Улыбаюсь бесчувствию, освещаемому ярким солнцем, мысли о том, что ужас оторвался от меня и прилип к прошлому, вместе с проблемным зубом. У меня нет проблем! (Нейролингвистическое программирование.)
Отверзшуюся черную бездну мне задекорировали белым заборчиком – временным, как огораживают особнячки прошлых веков на время реставрации, с нарисованным то ли прошлым, то ли будущим домиком. Потом заборчик снимается – а там что-то совсем не похожее на то, что было раньше, разъевшийся, пока был за заборчиком, дом в историческом костюме. Вот и мне обещают новодел лучше прежнего, а что делать, если свое, настоящее, оказывается не таким уж укорененным и ему, как моему зубу, одна дорога – на снос.
Мы вот разделяем историю на общую, как бы безличную – страны, цивилизации, – и личную, будто бы совершенно отдельную. Между тем и революции, и застенки начинаются где-то внутри каждого, где постоянное поле боя, и послевоенная свалка, и ромашки растут на этом же поле, и счастье, как солнце, бьет в глаз, так что он перестает различать, что там вокруг – преддверие тепла или последние его объятия. Вчерашнее я назвала гестапо, потому что в детстве запечатлелось: «пытки – это гестапо», а инквизицию наиболее живо я представляю себе именно по крепостному замку Каркассон на юге Франции: была там, водили меня в пыточную, показывали аутентичные инструменты. У нас стараются следы замести: ну там было – не было, ошибки-издержки, а французы позорных корней из клеток памяти не изымают. И зубы у тех, кто руководствуется этой логикой, – здоровые, белые, со своими корнями, даже у стариков. Не у всех – у большинства. А кто вынужден заменять свои на новодел – может, они с чем не справились в жизни? Ну вот отчего я с детства прихожанка стоматологов чаще, чем кого бы то ни было? Может, кусалась и мне надо было пообломать зубы? Может, хотела замкнуть свой Каркассон воротами, в которые посторонним вход воспрещен? Замок этот изначально чувствовал себя крепостью – тремя толстенными стенами окружен, чтоб никто близко не подошел, и на тебе – взяли, сюзерена вышвырнули, вассалов поубивали и занялись пытками – с чувством, с толком, с расстановкой.
Вчера мне мешало все: сбросила новые туфли, которые разнашивала дома. Муж говорит: наоборот, это отвлекает от больного места. А у меня – приплюсовывается, никакое малое неудобство не могу терпеть при сильной боли. А некоторые меньшего, чем шок, не замечают даже. В России каждый раз как что-нибудь рванет – одни начинают приплюсовывать туда же мелкие неприятности, а другие сосредотачиваются на микроскопических неполадках, чтоб не чувствовать ужаса, отвернуться, как зритель отворачивается в кино, когда героя начинают пытать.
Дни, предшествовавшие моему походу в гестапо, как бы морально готовили меня. В клубе «Билингва» проходила трехдневная конференция «Революция, данная нам в ощущениях». Выступали интеллектуалы со всего мира, среди которых был и мой старинный друг, давно уже живущий в Америке, Михаил Ямпольский. Он говорил о том, что революция из веера возможностей выбирает одну, рутине и слабости смыслов противопоставляет Смысл, революция – это неопределенность, которая отменяет себя в момент победы, превращаясь в деспотию смыслов, и что главная фигура революционного террора – «лицемер», поскольку он подменяет реальность символом. И революция сама – маска: за ней рутина реальности как бы исчезает, но никуда не девается же.
Тема конференции неслучайна: слово уже несколько лет щекочет слух, и чего-то «эдакого» всем хочется. Но что есть революция? Докладчики задавались вопросами: а научно-техническая, климатическая, сексуальная – это революции или нет? Был ли революцией распад СССР? Оранжевая, бархатная – это революции или просто рекламное словцо? Для меня главным смыслом конференции оказался тот, что понятия – все до одного – размылись, как дороги от непрекращающегося ливня информации и пиара. В сегодняшнем мире революции происходят по десять раз на дню, инъекции в мозг всех убийств, терактов, автокатастроф, безнаказанности, смешались в крови – хочется сделать переливание, хотя бы чтоб пиявка сняла с нее пену.
Иногда я просыпаюсь не потому, что выспалась, а потому, что становится скучно; в эту ночь целебные сновидения сбежались ко мне, и я жадно впитывала их, насытившись только после полудня.
Сидим с Микой Ямпольским в перерыве, собираемся обедать, тут подсаживается известный искусствовед-куратор и начинает рассказывать, как он пишет письма в ФСБ, чтоб устроить у них на Лубянке выставку, обещает улучшить имидж организации за рубежом, а они отказываются, счастья своего не понимают. Еще он стал ездить в синагогу ради какого-то принадлежащего ей гаражика. «Хочешь оттяпать?» – спрашивает Мика. «Уже оттяпал. А потом еще с Абрамовичем, на его яхте, тоже выставку┘» Я подозвала официантку и отказалась от обеда. Тут подбежал поэтический куратор, Даня Файзов, и рассказал, что возвращавшегося накануне с вечера поэта пырнули на улице ножом (теперь он уже выздоравливает). Художникам-то еще хуже, думаю я, поэта могут однажды убить, а тут арт-рынок, постоянно надо продаваться.
Тут же прилетела еще одна новость: в Берлине пропала Аня Альчук, поэтесса и художница. Искали ее три недели – никаких следов. Предполагали всякое: что ее убили православные активисты за выставку «Осторожно, религия!» (грозились вроде) или еще какие активисты. Наверное, в тот день весь этот ужас и проломил метафизически изгородь моих зубов, вышиб створку. Или слишком уж я бахвалилась: «Зуб даю, что ни инквизиция, ни законы джунглей никогда не вернутся», – ну вот мне и сказали: «Давай зуб».
Аню нашли в реке. По предварительной версии, самоубийство. Что-то вытолкнуло жизнь изнутри. Это вообще самое страшное.
