Писатель и пустота

Есть у писателя и такой, общенародный способ отбить ненужные мысли.
Фото Артема Чернова (НГ-фото)

Один умный врач сказал: все, что у нас есть, это речь пациента. Особенно если этот пациент – писатель, добавим мы. Что у трезвого на уме, а у пьяного на языке, то писателю – лыком в строку и между строк. Человек, целиком ушедший в слова, это ведь страшно. Симптом, диагноз! Или, по меньшей мере, группа риска.

Бывают, конечно, нормальные люди, что пишут на потребу рынка или идеологического начальства. Но много таких, что начитаются Толстого с Пушкиным и рвутся в вечность. Мол, выразим себя через слово, как сквозь дупло в небо, и слово это останется после нас. А куда, спрашивается, девать телесный остаток? Вот и бродит бедолага, мается, места телом не находит.

Короче, превращается в симптом. С торичеллиевой пустотой в плотской области, из которой выкачан сочинительством весь кислород. И главный вопрос, что встает перед писателем, когда тот отваливается от письменного стола, – чем занять эту экзистенциальную пустоту?

Водкой? Стяжательством? Сервильностью? – «зависеть от царя, зависеть от народа, нам это все равно»? Уязвленностью непризнанного гения? Протаскиванием своего «писательского бренда» – так как «все равно никто ничего не читает», то писателя должны знать в лицо, а не по текстам: с помощью телевидения, критики, ругани, ток-шоу. Главное – попасть в круг известных. А там и премии, и участие в жюри, и любознательный читатель, глядишь, книжку купит.

В общем, начинается раздвоение сознания. Сам весь ушел в текст. А пустая шкурка снаружи представительствует. Шизофрения – профессиональная писательская болезнь. Особенно в наших условиях, когда рынок – не рынок, идеология – не идеология. А писатель пишет не о том, о чем думает. И живет не так, как пишет. И думает вовсе не то, о чем пишет и чем живет.

Поэтому лучший выход – не думать вообще. А способ отбить ненужные мысли – общенародный, настоянный на спирту. Настоящая беда, когда пить нельзя. Только надо переходить на психическую анестезию. По-научному – деперсонализация. Типа меня все не касается, я выше этого. И стоит, как Брюсов на портрете: сложив свои бледные руки. В качестве клинического примера приведем прозаика К.А.

Сразу оговорюсь, что все инициалы условные. Во-первых, врачебная тайна. Во-вторых, упоминание любого имени в любом контексте наносит нынче ущерб моральному достоинству и деловой репутации упомянутого. Такие вот времена отягощенной наследственности.

К.А. являет собой ходячее скорбное бесчувствие, особенно с тех пор, как по медицинским показаниям бросил пить. Сначала депрессия вызывается чувством утраты – молодости, творческой энергии, способности к запоям. А потом уже сама депрессия диктует ощущение глобальной утраты – например, социализма, правильной жизни. Возникает ностальгия по застою у человека, прежде этот застой на дух не переносившего. При том что его успех, признание, премии, тиражи и общественное положение достигнуты именно в наши дни. Но они не радуют – слаще тоска об утраченном времени неуспеха. Получая очередную премию, К.А. в очередной раз заявляет о завершении карьеры романиста. Мол, буду журналистом. Или только пьесы писать. С прозой покончено. Так в работе «Скорбь и меланхолия» описывает Фрейд потенциальных самоубийц: «Я умру, но вам хуже будет».

Происходит ложное возвращение в молодость – в хемингуэевскую стилистику 60-х, в прозу и позу потерянного поколения. К.А. брезгливо отстраняется от жизни, очень кстати совпадая в этом с ее новыми хозяевами. Те не хотят мараться в «грязи», из которой выскочили в «князи». Влечение к смерти, очевидное для писателя, скоро станет сюрпризом для тех читателей, которые, как сказано у Хемингуэя, еще не знают, что уже умерли.

Иную симптоматику заполнения внелитературной пустоты – жовиальной чувственностью и нагнетанием аффектов – опишем на примере писателя Б.Д. Он в отличие от К.А. пить не бросает, потому что пить не успевает толком. Б.Д. пишет и десятками издает романы, рассказы, сборники стихов, статей. Он работает во всех газетах, журналах, интернет-изданиях, ведет колонки, берет интервью, пишет рецензии, участвует в теледебатах, является теле- и радиоведущим, встречается с читателями в стране и за рубежом, пишет прозу в стихах, стихи в прозе, выпускает многосерийные телефильмы.

Тут не обошлось без психолингвистического программирования. Однажды, когда Б.Д. брал интервью у известного психолога и вдруг оказалось, что он забыл диктофон, психолог сказал: «Вы и так все запомните. И теперь всегда будете запоминать». Заодно он снял тормоза, сдерживающие креативную деятельность. Так Б.Д. обрушил на читателей, критиков, друзей, врагов тонны словесной руды.

Его клиническая особенность в том, что аффекты письменной и устной речи Б.Д. нагнетает в ущерб единству личности. Сегодня он с жаром и напором отстаивает взгляды, которые пару лет назад так же искренне опровергал. И в укор это ему не поставишь – настолько талантлив, полифоничен, карнавален. С годами извержение вулкана усиливается.

В качестве третьего примера приведем клинический случай прозаика Л.Д. Обычно писатели скучны в книгах и безумны в поведении. Писатель Л.Д. «безумен» в своих ультрамодернистских романах, а в жизни дезавуировал талант открытым письмом в защиту суда и многолетнего приговора известному узнику. Этакая «милость к падшим» наоборот, пожелание «смерти троцкистско-зиновьевским подонкам» и брань по поводу «визга либеральной прессы».

Подобное ставит клинициста в тупик. Тут же следует выход восьмитомника собрания сочинений Л.Д., он развивает общественную деятельность по опеке молодых дарований, преуспевает в качестве хозяина сети ресторанов. Ну сволочь сволочью. Но при этом абсурдистские тексты романов Л.Д. вписываются в самые продвинутые контексты мировой литературы. А гражданская сервильность, попахивающая Гаагским трибуналом, заставляет вспомнить случаи Гамсуна, Хайдеггера и Эзры Паунда, обвиненных в свое время в сотрудничестве с фашистским режимом. Чрезмерная лояльность режиму похожа на поведение безумца, который, доказывая нормальность, выдает свою патологию.

Может, Л.Д. оправдывает гиперсервильностью свое маниакальное желание окормить читателя своей безумной и талантливой прозой? Или, напротив, считает наш политический строй настолько гнусным, что готов сохраняться в нем с особым цинизмом? Загадка, разрешить которую позволит лишь развитие болезни.

Иначе говоря, даже при очевидной клинике диагноз иной раз затруднителен. Это понятно. Писательская патопсихология – молодая, становящаяся наука. Ее бурное развитие обеспечено множеством замечательных случаев, о которых еще говорить и говорить. Что ни писатель, то набухший симптом. У французского мыслителя Ролана Барта есть заметка «Писатель как фантазм», заканчивающаяся такими словами: «Писатель минус его книги это высшая форма сакрального – отмеченность и пустота».

Лучше не скажешь: отмеченность и пустота. Пустоту каждый писатель заполняет на свой лад. А читатель, открывая книгу, должен для полноты восприятия иметь в виду скорбный лист (как в былые годы звалась история болезни) ее создателя.