Ирина Машинская Максим Шраер. Ньюхейвенские сонеты. - Провиденс, Род Айленд: АРКА, 1998, 79 с.
ЧИТАТЕЛЬ, привыкший к сетованиям эмигрантской поэзии, будет удивлен, раскрыв книгу стихов Максима Шраера. В ней автор приручает и одомашнивает эту изначально чужую среду. И даже одно из немногих элегических по тону стихотворений этой небольшой, бодрой, графичной книги написано энергическим ямбом и называется "Хэппи-энд":
- Я наконец отвык от ностальгии,
я стал как все - соседи, остальные,
прохожие - я даже негром стал.
И, уезжая, я скучал по дому,
по Новой Англии - старинному парому,
плывущему среди гранитных скал.
Если вглядеться в стихи Шраера, то поражают они еще и неприсутствием темы смерти. Именно это умение жить в моменте - любом моменте, даже в моменте конца - и составляет главную особенность этих стихов.
Отрицание смерти есть торжество формы. В название книги не случайно входит слово сонет. Они составляют почти треть книги. Сонет - это целая страна со своими законами, как университетский кампус. Но у Шраера и сонет оказывается весьма динамичным: короткие строчки, быстрая, синкопированная речь, пружина сюжета. Сюжет опровергает смерть, ибо сюжет есть, в сущности, время, которое всегда имеет продолжение. А стихи Максима Шраера почти остросюжетны: "Енот, задавленный тойотой. / лежит, раскинув руки, / ему от жизни остается / крадучесть зимней скуки".
Тут, в этом маленьком, на страничку, рассказе (в лучшем, по моему мнению, стихотворении сборника) есть и неназванные персонажи, и цвета, а все вместе - курящаяся струйка длящейся после "Тойоты" жизни. Говоря об этом стихотворении, интересно отметить, что Максим Шраер, профессор славистики, по первому своему образованию - естественник, и одного года, проведенного в стенах факультета почвоведения МГУ, оказалось достаточно, чтобы воспитать в себе зоркость к живому миру вокруг. При этом активность отношения Шраера к "миру природы" проявляется не только в том, что он этот мир знает, но и в мужском, эротически окрашенном к нему чувстве. Если обычно в поэзии холмы или дюны певца окружают, то тут они его ждут. Взгляд этот присущ скорее поэзии деревенской, чем городской. С городом так не поговоришь, ибо он - сущность настолько внешняя и почти космическая в своей отстраненности, что по его знакам можно гадать, как по звездам:
- Дом погорел, ресторан закрылся.
Третий в нашу любовь закрался.
Я зову тебя. В окнах форда стоит черно-белый город.
Ты гадаешь на светофорах. Красный не дорог, зеленый дорог.
"Зеленый-красный" - это ведь городское "да-нет". Таким образом, напряжение в стихах Шраера создается не парой "родина-изгнание", а просто - темой "мужчина--женщина". И еще проще - парой "черное-белое", этим американским ebony and ivory, странным халлоуинским миром, где по гладкому мерзлому осеннему фону рассыпаны эти выпуклые маленькие и почти глиняные фигурки: "Пугливые черные дети / смотрели на белых детей. / Пугливые белые дети / смотрели на черных детей".
