Екатерина Ваншенкина Николай Кононов. Магический бестиарий: В трех разделах. - М.: Вагриус, 2002, 304 с.
Опубликована вторая книга прозы Николая Кононова, больше (и дольше) известного как поэт. Напомню, что первая - "Похороны кузнечика" - вошла в шорт-лист номинантов на Букер.
Под титульный лист аккуратно подложен эпиграф из святого Бернарда, перебрасывающий мостик от содержания книги к ее титлу: "Но для чего же перед взорами читающих братьев эта смехотворная диковинность, эти странно безобразные образы?" Ну да, конечно: чтобы развлекать, поучая. Одиннадцать новелл и повесть поделены на три неравные части: "Раздел случайных имен", "Раздел смежных профессий", "Раздел излечимых болезней". Тяжеловесно обыгранные Имена ("Гений Евгении", "Амнезия Анастасии") глядятся условными этикетками на веществах внутричерепной лаборатории. Единственная явная натура - личность протагониста: студенчество, мехмат, диамат, колхозные отработки, библиотечные бдения. И, конечно, город - далекий от столиц, запечатленный с любовной брезгливостью: в облаке ароматов и коросте промышленной плесени. Профессии сосредоточены больше вокруг альтернативных вариантов судьбы авторского альтер-эго. Болезни говорят сами за себя.
"Человек, высунувшись из кустов, встав, наверное, для этого на колени, иногда посматривал на меня и Гагу, как фавн из засады, как странный безногий загорелый курос, погруженный ниже пояса в кипень полупрозрачного куста". "┘Она брезгливо уставилась на меня, как курос, которому не прорисовали очи и только что перевернули на ноги". По небрежности или, что вероятнее, с умыслом Кононов уподобляет героиню куросу - античной статуе прекрасного юноши, а не коре-девушке. Стада куросов, эфебов, богов и големов - диковинная даже для бестиария фауна.
Условная и капельку школярская Античность тонет в жирном заштатном безвременье, не оставляющем места для Средневековья. Всеми возможными стилистическими средствами Кононов нагнетает в резервуары своей прозы "липкий воздух" провинциального быта. В броуновском копошении этой мутной кухонной жизни луч прожектора (см. "Луч света в темном царстве") выхватывает притягательные тела, особенно мужские и юношеские. Их каррарская красота, точнее - спиритуальное обаяние, не без червоточины, обитает за гранью провинциальной реальности, вне досягаемости словечек и касаний и потому кажется и оказывается призрачной, нежизнеспособной, обреченной. Обломки мрамора тонут в плотных массах бытописуемой "вони". "Вонь" поразила мир в самое сердце, пропитала речь, делая ее временами тягостно невыносимой, муторно вязкой.
Читая "Бестиарий", трудно отрешиться от крамольных мыслей об ученическом складе прозы мэтра. Так мог бы написать гениальный студент-второкурсник, опьяненный обилием притягательных в своей драгоценной литературности слов и тщетно скрывающий робость перед ними. Так мог бы написать человек, который отягощен жизненным опытом, но не говорит за жизнь, а воздерживается, высказываясь от имени того, что является в его представлении высокой словесностью. Впечатление усугубляется неуверенно тяжеловесной архитектоникой фраз, обилием мертвоватых украшательных реминисценций и приторно-сервильным, необязательным заглавием книги.
В открывающей книгу новелле "Микеша" - на мой взгляд, лучшей - можно усмотреть язвительную автопародию: в квартире с белыми, будто бумага, стенами измученные собственной брезгливостью люди собираются за скудной трапезой - мутно-сладкий ликерчик, шоколадки "Марс" - и предаются беседе: "Мы как Оман, Артаксеркс и Эсфирь. Помните, у Рембрандта?" Вскоре, впрочем, они переключились на домашний самогон, и им полегчало - "И разговор у нас совсем другой пошел". Те немногочисленные места, где Кононов сбивается на "совсем другой разговор", принадлежат к несомненным удачам книги.
