Виктор Куллэ Георгий Оболдуев. Стихотворения. Поэма. - М.: Виртуальная галерея, 2006, 608 с.
Георгий Оболдуев, пожалуй, самый непрочитанный из больших поэтов минувшего века. Обретавшийся в подполье настолько глубоком, что не осталось даже посмертной легенды - так, странная глухая слава. Не слава даже - еле слышимый гул, уловить который дано было считаным единицам. При жизни он увидел напечатанным единственное, не самое значительное, стихотворение ("Новый мир", 1929, # 5). Посмертные разрозненные публикации в советской периодике, предпринятые стараниями вдовы Оболдуева поэтессы Елены Благининой, остались незамеченными. Доступна немногим была подготовленная Геннадием Айги первая книга Оболдуева, вышедшая в 1979 году в Мюнхене. Не получила серьезного критического резонанса и вторая, выпущенная в 1991 году "Совписом". В поэзию тогда с шумом вламывалось иное поколение, лавинообразно множились публикации поэтов русской эмиграции - и было явно не до воскрешения предшественников. Даже у живых (об ту пору) классиков-"лианозовцев" сколь-либо пристойные издания вышли значительно позже.
А между тем даже поверхностное (поверхностное, поскольку вчитываться предстоит еще, вероятно, годами) знакомство с изданным "Виртуальной галереей" увесистым томом Оболдуева сулит самые невероятные открытия. Вот, например:
Меня на склоне пылкости
настигло
Благополучье Диккенса.
Сухим,
Злым возгласом
приветствует его
Набитый современник
пустоцвета.
Мне мерзостно отсутствие
ста лет,
Чтоб уличить двуличье
негодяя.
Я не встречаю юношей
цветочных;
Рисковых девушек
не лобызаю; даже
Не вижу мыльных стариков
и жирных,
Сконфуженных старушек,
Елки-палки!
Куда нас привело недоуменье!
Куда несет меня перерасход
Постройки честного
социализма!
Ничего не напоминает? А теперь глянем на дату: "Поэтическое обозренье" Оболдуева датировано маем 1931 года. Всплывающие в памяти разнообразные строки Мандельштама - все - написаны позже. И это не единственный пример. К Оболдуеву, пожалуй, в не меньшей, чем к Хлебникову, степени можно отнести слова Мандельштама о нарытых в будущее ходах. Страшно, что ходами этими более полувека никто не пользовался - в отличие от хлебниковских почти никто даже не подозревал об их существовании. Рукописи, конечно, не горят, справедливость рано или поздно торжествует - но, право слово, обидно, когда, вместо того чтобы перекликаться в "одной великолепной цитате", современники и потомки вынуждены заниматься изобретением уже сконструированного велосипеда.
Впрочем, гадать, как писали бы современники, имей они возможность вовремя прочесть Оболдуева, - занятие бесперспективное. А вот попытаться извлечь уроки из его стоического противостояния окружающей среде, из творения в отсутствие какого-либо отклика - нужно и должно. "Мне так хочется работать, а ведь какие б я ни писал расколдованные стихи, это ж пока впустую", - жаловался Оболдуев в 1939-м, когда по возвращении из ссылки поселился за 101-м километром от Москвы, в Малоярославце. Стихи его того периода прежде всего "расколдовывали" поэзию от устойчивых метрических и интонационных клише. Но в отличие от старшего современника Мандельштама и младшего (на 5 лет младше!) Заболоцкого Оболдуев стремится не оживить поэтическую интонацию за счет интонации собственной - его замысел гораздо масштабнее: радикальное обновление всего поэтического лексикона, возведение в ранг литературного языка низового словесного месива, от подслушанных в транспорте обрывков разговора и вплоть до пунктирно просверкивающих синтагм суверенного внутреннего монолога, бормотания под нос. Впоследствии этот опыт - через дружившего с Оболдуевым Яна Сатуновского - окажется детально разработанным поэтами "лианозовской школы".
При сквозном, подряд, чтении Оболдуева прежде всего поражает широта его диапазона. Наибольшее внимание критики, вероятно, привлекут новаторские (не только для своего времени, но и для литературного сегодня) циклы: "Устойчивое неравновесье", "Мысли до ветру" и обозрения: "Людское", "Поэтическое", "Живописное". В них действительно предвосхищены многие открытия поэзии второй половины века - вплоть до герметических восьмистиший Михаила Еремина и каталожных карточек Льва Рубинштейна. Но помимо экспериментальных стихотворных циклов более половины рассматриваемого тома составляет гигантская поэма "Я видел", написанная в лучших традициях классического романа в стихах - вплоть до разработки "держащей" всю конструкцию двенадцатистрочной строфы. Поэма, повествующая о жизни среднего достатка дворянской семьи с начала ХХ века и до 1918 года. Оболдуев писал ее в 1941-1952 годах и даже предпринял безнадежную попытку пристроить поэму в печать. Что для автора, свой срок отсидевшего и живущего под постоянной угрозой нового ареста, было шагом едва не самоубийственным. Но, вероятно, химерическая надежда на публикацию этого итогового произведения была под конец жизни для поэта столь важна, что он готов был пойти на этот риск.
Поэма Оболдуева замечательна тем, что в ней традиция и новаторство, сплавленные воедино, являют уникальный образец пускай непривычной, но все-таки гармонии. В этом его принципиальное отличие от более радикальных попыток обновления поэтического инструментария вместе с набившими оскомину поэтическими клише пытавшихся (да и пытающихся по сей день) выбросить за борт "парохода современности" самое поэзию. Скорее всего здесь на помощь стихотворцу пришла его врожденная музыкальность - серьезные, почти профессиональные занятия музыкой. Немногочисленные очевидцы вспоминали о встречах Оболдуева с молодым Рихтером, об их игре в четыре руки. А стихи, посвященные Оболдуевым любимейшему композитору Сергею Прокофьеву, свидетельствуют, по мнению Геннадия Айги, "и о "профессиональной подоплеке их дружбы, и о короткости их отношений". Кстати, тот же Айги в предисловии к первой мюнхенской книжке поэта, обращая внимание на кровное родство поэтики Оболдуева с прокофьевскими "Сарказмами", подчеркивает: "┘пожалуй, во всей мировой поэзии нет образцов такого проникновения в "технологический" процесс музыки, как в его поэзии, - даже у Пастернака, любимого Оболдуевым, мы находим лишь имитационное описание музыкальной "техники")".
Другой уникальной составляющей поэтики Оболдуева является необычайная, едва ли не архитектурная выверенность и прочность его словесных конструкций. Прочность, обусловленная прежде всего плотностью мысли. В лице Оболдуева мы имеем уникальный - не только в отечественной, но и в мировой поэзии - пример того, как поэтическое прозрение предвосхитило крупнейшее научное открытие. "Устойчивое неравновесье" - название не только одноименного цикла, но и составленного самим Оболдуевым итогового сборника. То есть главнейший принцип его поэтики. В 1977 году за труды по термодинамике и статистической механике неравновесных процессов получил Нобелевскую премию выдающийся бельгийский химик Илья Пригожин, ровно этими же словами определивший суть своей теории диссипативных структур. (В скобках: Пригожин стихов Оболдуева, естественно, знать не мог - но недаром коллеги-химики прозвали его "поэтом термодинамики". То есть мы опять сталкиваемся с изобретением велосипеда - только принципиально иной конструкции и функционального назначения.)
Слабое утешение, но все-таки Оболдуев не был таким уж слагающим стихи Робинзоном: он дружил с Сатуновским и Сергеем Бобровым, с Тарковским и Штейнбергом. Среди тех, кто в августе 1954-го провожал его в последний путь, была Ахматова. И все-таки по-настоящему он приходит к нам только сейчас. И дай бог, чтобы мы сумели его прочитать. Завершу цитатой, поскольку лучше, чем в апреле 1979-го написал, предваряя первое издание Оболдуева, Геннадий Айги, сказать не удастся: "В последних его стихах┘ есть нечто, что страшнее отчаяния. Это как бы - еще "при жизни" - загробный голос. Прорывая какой-то нечеловеческой, тихой и тусклой силой окружающее его до сих пор безмолвие, доходит до нас теперь этот голос: "Могешь ли ты? Могу, могу / Сиреной выть в ночи "угу-у!" Голос одного из крупнейших русских поэтов".
