Геннадий Прашкевич Владимир Захаров. Перед небом. Книга избранного. – М.: Время, 2005, 352 с. – (Поэтическая библиотека) 1000 экз.
В предисловии к книге избранного «перед небом» (именно так написано на обложке и на титульном листе, со строчной буквы, – по воле автора) Владимир Захаров пишет о своем детстве, о семье, в которой русская поэзия почиталась высшей ценностью; о себе, не помнящим тех дней, когда он не знал наизусть «Незнакомку» Александра Блока. «В шестидесятые годы был диссидентом, до начала перестройки – невыездным». Наконец, он пишет о Новосибирском академгородке. Как ученый (физик-теоретик) он складывался здесь, в стенах Института ядерной физики, затем в Москве, а как поэт рос на наших глазах.
Компания человек в десять, мы действительно росли все вместе в невероятном, чудесном сплетении стихов, влюбленностей, интересов. Мы даже поносили друг друга с глубочайшей горячностью и любовью, но поносили только за то, что действительно было написано. «Хорошо бы при жизни прославиться,/ Научиться цениться и нравиться,/ Чтобы даже венеры в мехах/ О моих говорили стихах». А вот этого ты не сделал┘ А вот это можно было сказать иначе┘ А у Волошина, например┘ Этот тон вульгарного критицизма был нам попросту чужд. Он был не наш. Мы ценили друг друга за то, что сделано, по поэтическому факту. Владимир Захаров эти факты сыпал как из мешка. Были шедевры, которые он и сейчас включает в свои книги: о девочке, плачущей над стихами Вознесенского; о библиотеке Бога, в которой Он перед сном выбирает почитать душу поинтересней; о страданиях Христа, которые нам не даны┘ Уже тогда нам все это казалось высоким фактом поэзии.
И мы не ошиблись. Так оно и было. Третья по счету книга Владимира Захарова это доказывает. Боже мой, как мало сегодня поэтических книг просится в руки!
Само собой, есть бесценный мир, который для Владимира Захарова (как, надеюсь, для всех нас) включает в себя Неизбежность поэзии – Пушкина, Некрасова, Блока, весь Серебряный век с его отступлениями и вершинами, наконец, железный век советской поэзии, где у Владимира Захарова тоже были свои кумиры, тот же Ярослав Смеляков. Я помню, как, увидев у меня первое издание Смелякова в «Библиотеке поэта», Владимир Захаров стонал страстно: «Да, Гена, да тебе-то зачем? Ты люби своего Гумилева, люби своего Пастернака». Ему нужен был Смеляков, и он добился своего (как всегда всего добивался в жизни). Конечно, я расстался с тем синим томиком, потому что искры поэзии должны плясать на пальцах того, кто ее создает. И в университетском общежитии, и на снежной улице академгородка (дрогнет ветка, белка сронит сухой снег, как дым развеется) Захаров искал свое. Хватило его и на то, чтобы стать одним из самых известных физиков мира (академик РАН, член многих иностранных научных обществ, своя лаборатория в США), хватило его и на то, чтобы стать одним из лучших российских поэтов. Думаю, что в частотном словаре любителей поэзии имя Захарова сегодня впереди многих и очень многих не только по алфавиту. «Пьяный мастеровой,/ Пьяный мастеровой, подгибающиеся ноги,/ Идет по дороге, говорит сам с собой,/ Пьяный мастеровой/ Уляжется на дороге с проломленной головой┘» Какие грустные, какие ужасные стихи, но и этого было бы мало, если бы не заключительное: «Боже мой, какой красный, какой пыльный закат!»
Пронзительность. Это врожденное свойство поэзии, создаваемой Владимиром Захаровым. «На вокзалах будущего холодно, полутьма,/ Плачут младенцы. Изображающее солдата/ Панно сильно облуплено. Выцветшая сума/ В руках у старухи модной сумкой была когда-то┘/ Как ей когда-то нравилась эта фарца,/ Когда она летом в ней выбегала из дома!/ Я не хочу видеть старухиного лица,/ Боюсь, что оно окажется мне знакомо!»
Новосибирск – удивительный поставщик плохих, каких-то усредненных поэтов; но именно Новосибирск (точнее, академгородок при нем) дал Владимира Захарова. Чтобы никого не вводило в обман название книги (в связи с процветающим религиозным дилетантизмом), процитирую: «Перед небом, перед небом многоцветным,/ Рассылающим полотна грозовые,/ Желтым, розовым, лиловым и бессмертным,/ Я стою ошеломленный, как впервые».
Ошеломление. Это тоже лично захаровское. Книга Владимира Захарова ошеломляет. Она великолепна в своей простоте. Она – книга Поэта, который действительно Поэт. Не в концепте, не в прикидах того или иного метода, а в истинном ритме счастливого ужаса и трагической радости, ведущих человека. «Страшная это вещь, собственное фамильное имя┘» Вот прекрасная книга, которую не губит даже послесловие Евгения Рейна, почти во всем не понимающего Поэта.
