Ольга Медведева
Молодой рассказчик редко возвышается над бытовой повседневностью.
Фото Имана Нураева
В некоторых произведениях сюжетной молодой литературы отчетливо прослеживается так называемый дневниковый способ повествования. Буквальность переложения действительности на бумагу выдается за художественный вымысел, что влечет за собой стирание жанровых границ. Вместо цельного произведения читателю предлагается журналистский отчет. Отсюда – черты главного героя, его характер и решаемые им задачи. Минимум запредельного, надличностного, все больше сводится к бытовым проблемам. И если информацию типа «родился, женился, упал, отжался» и прочий чатовый треп вложить в определенные рамки (хотя бы в плане объема страниц), то получается современное литературное произведение.
Герой повести Олега Зоберна «В стиле different» («Сибирские огни», 2008, № 3), послушник некоей обители, архивариус Олежа. Чувствуется определенный подтекст, за выдуманными именами проскальзывают реальные люди, «обитель» приобретает очертания Литинститута. Чересчур выпирает упомянутая дневниковость повествования, шифр, понятный ограниченному кругу читателей, и местечковость. Разговоры на скамейках под тополями за бутылкой пива подаются под соусом литературного произведения, за которое этот текст и выдается. От поглощения армянского пива и словоблудия о двойном отцовстве, религиозном и гражданском, герой отправляется в Коктебель. Здесь его ждет комната за 250 у.е. и двое «учеников». Про поколение пепси уже почти забыли, и про то, как водку пили, давно написали, о чем говорить сегодняшним молодым писателям? Всего-то о марках пива? «Названия самых позорных марок начинаются со слов «старый», «золотая» и «толстый». Это далеко не единственное рассуждение на заданную тему, причем с малопонятной смысловой нагрузкой. Как видно из цитаты, зоберновский герой от вялого протеста постепенно мигрирует к приятию «новой жизни» и правил ее игры. Нескрываемое самолюбование автора не отталкивает, а скорее вызывает недоумение. Но, как говорится, если сам себя не похвалишь, возможно, этого не сделает никто. В прочих произведениях Зоберна набор тематических принадлежностей остается прежним: бытовое философствование за бутылкой пива. Сюжет всех рассказов одинаково линеен и напоминает расписание дня над партой примерного школьника – дабы не забыть последовательность действий. Или, вверну метафору, – сдувшийся резиновый мяч, оболочку без воздуха. Меняются лишь собеседники и место «приземления».
Кстати, несколькими годами ранее Роман Сенчин написал повесть «Вперед и вверх на севших батарейках» («Новый мир», 2004, № 4), с которой зоберновская повесть имеет много схожих моментов. Та же автобиографичность – сенчинский герой носит имя и фамилию автора, то же монотонное перечисление событий повседневной жизни: женился, ребенка родили, поругались, съехал в общагу, хотел позвонить, волком выл и т.д. и т.п. И – ценное воспоминание – посиделки на скамейках во дворе Литинститута с теми же бутылками пива. В общем, довольно банальный набор жизненных перипетий среднестатистического гражданина, к тому же без заметной литературной обработки.
Молодой прозаик Ирина Богатырева, не мудрствуя лукаво, обращается к своей биографии. Вероятно, это путь наименьшего сопротивления, но на пользу творчеству явно не идет. В рассказе «Вернуться в Итаку» («Новый мир», 2008, № 4) скорее автор, чем ее героиня, ностальгирует по прошедшему детству, которое пришлось на переломные 90-е. Та же проблема вялости повествования в рассказе «Подводные лодки». Сама тема каникул в деревне у бабушки, с утками и гусями, – вполне традиционна, здесь изначально трудно не то что чем-то удивить читателя, а даже зацепить его внимание. И даже тщательная гладкость стилистики не спасает от чрезмерной монотонности и скуки.
В повести «Трапеза богомола» («Новый мир», 2006, № 12) прозаика и эссеиста Василины Орловой вообще трудно уловить, о чем идет речь: выбор ночного клуба, «дискотечное месилово», Катя Хохломская грезит назначением на новую работу, Ирина-Эльза поглощает больничные завтраки, Рамзан хорошо одет. Размышления о залетевшей в вагон метро бабочке-капустнице: «Представитель индустриальной фауны... Подземная бабочка. Что с ней будет, если бросить на произвол судьбы? Помятые крылышки. Распластанное тельце». Поток событий и сознания, без логических переходов и композиции напоминает дневниковые записи, почему-то жанрово обозначенные повестью. Все-таки у формы тоже есть свои законы, о чем нелишне помнить, наполняя ее содержанием. Повесть «Здешние» («Новый мир», 2007, № 6) написана более живым языком, но сюжет здесь тоже трудноуловим и главная героиня занята преимущественно саморефлексией, воспоминаниями, тягучими размышлениями о себе, о столичной жизни «Надо бежать, да-да. Эскейп. Давно, усталый раб...», да и просто о повседневных событиях «А вот побывала в Третьяковке┘». И снова ничего не происходит.
Молодой прозаик Александр Снегирев говорит: «Меня всегда интересовали детали. Меня интересуют парадоксы. Фактически я документирую парадоксы» («Знамя», 2009, № 1). Пытаюсь эту парадоксальность уловить. «Два рассказа» («Знамя», 2008, № 3) – о вечном: любви и дружбе. В первой части герой описывает, как он делал татуировку на плече. Выбор рисунка, разглядывание паутины в углах квартиры тату-мастера, сомнения в стерильности его инструментов, процесс нанесения татуировки, радость от содеянного – вот весь рассказ. Во второй части, «Друзья детства», герой описывает встречу с этим самым другом детства, во время которой он вспоминает их третьего друга: как они вместе пили горькую и курили гашиш в консерватории, мешая добропорядочным гражданам наслаждаться музыкой. Дневниковые ремиксы под видом художественной литературы. Парадоксальность усматривается только в несоответствии содержания форме.
Вообще-то вести дневник и делать записи о своей жизни весьма полезно – скажем, душу излить на бумагу, проанализировать свои поступки, – психологи даже рекомендуют, но какое отношение имеют подобные излияния к сюжетной литературе, не вполне ясно. Чрезмерная эксплуатация документального, дневникового ведет к утрате таких составляющих, как художественный вымысел, сюжет, к тому же эстетическая ценность такой литературы тоже не очевидна. Конечно, писатель сам себе мерило всех вещей, и ему определять, о чем и как писать. Читателю свой гамлетовский выбор – читать или не читать – придется сделать позже. Так что пусть сами писатели ломают голову и что-нибудь придумывают, на то они и писатели. К примеру, скрестят беллетристический накал с дневниковой правдивостью, вдруг что-нибудь гениальное получится. Чтоб, как говорится, и овцы сыты были, и волки уцелели.
