Екатерина Тарасова Дружба народов
Петр Семынин. Из любви и наваждения. Стихи. Вступительная заметка Александра Ревича. «Вначале тополь кинулся к окну,/ Прося пустить его, как деда, в кухню,/ Когда, в три неба молнию загнув,/ Косматый гром над самым домом ухнул./ Потом и небо, и земля, и день,/ И все, что мчалось мглы и воя комом,/ Вдруг захлебнулось в яростной воде,/ Ударившей из медных трещин грома./ И только старый тополь за окном,/ Один, как Ной, оставшись во вселенной,/ Едва прикрыт бобыльим зипуном,/ Просился в кухню, кланяясь смятенно». В рубрике «Поэт о поэте» подборка стихов Петра Семынина (1909–1983), почти не печатавшегося при жизни, любимого поэта К.Чуковского, друга С.Маршака, М.Исаковского, А.Твардовского.
Грант Матевосян. Рассказы. Перевод с армянского Ирины Маркарян. К 65-летию Победы. Рассказы о возвращении домой после долгого отсутствия, о нелегком испытании чудом, которого никто уже не ждет, а оттого принять его, научиться жить с ним совсем непросто.
«Далеко, на железнодорожной станции, засвистел паровоз. <┘>Женщины провожали его глазами, покуда поезд, описав дугу, не растаял в осеннем тумане и эхо его свистка не спряталось в каком-то дальнем закоулке. Поезд уже привез всех, кого можно было, и прошли те дни ожидания, когда женщины с замиранием сердца высматривали дорогу на станцию. И все же они сели и стали ждать, не появится ли кто. Четыре года они прождали – подождали и сейчас. И он появился. Сперва он был размером с кошку, потом стал расти и принял человеческий облик, и теперь женщины ждали, чей облик это будет. Он шел медленно, часто останавливался, а когда его уже вот-вот можно было узнать – присел покурить. Женщины, вытягивая шеи, поднялись со своих мест, зашагали навстречу, потом одна из них вскрикнула – и все встрепенулись и беспорядочно, как спугнутая птичья стая, ринулись к нему».
Григорий Кружков. Из немецкого блокнота. Cтихи. Григорий Кружков не только переводчик (Донна, Китса, Кэрролла, Йейтса, Фроста, Стивенса, Джойса), но и автор оригинальных стихов, в которых всегда – неожиданная точка зрения, тонкая игра на грани, ироническое снижение, впрочем, никогда не доходящее до сарказма, насмешки или ниспровержения, над каноническим, классическим, известным событием, произведением или автором.
«Рождество на клыке моржовом./ Мария отдыхает после родов./ Иисус лежит, спеленатый, в яслях./ Вол и Осел, просунув головы,/ Смотрят на него с удивлением:/ – Где овес?/ – Где солома?/ Иосиф сидит в сторонке/ и, подперев голову, думает:/ – Ой-ой-ой!/ Два пастуха за оградой машут руками,/ обсуждая новость./ Третий невозмутим:/ он сторожит овечек./ Вся картина не больше ладони./ Она как бы увидена сверху./ Морж,/ на чьем клыке все это вырезано,/ размышляет:/ – Вот так нырнешь,/ вынырнешь –/ и вот тебе, бабушка, Новый год!/ Он не прав./ Рождество./ Падает снег. Звучит музыка».
Роман Сенчин. Питомцы стабильности или грядущие бунтари? Известный писатель и критик подводит литературные итоги первого десятилетия XXI века в России. Выводы оптимистичные: десятилетие оказалось не таким уж плохим, впервые – с оттепельных 50–60-х годов, настолько богатым на открытия, громкие дебюты: Аркадий Бабченко, Василий Сигарев, Сергей Шаргунов, Андрей Иванов (Юрич), Андрей Нитченко, Анна Логвинова, Анна Русс, Валерия Пустовая, Владимир Лорченков, Олег Зоберн, Александр Снегирев, Денис Осокин, Наталья Ключарева, Игорь Савельев, Егор Молданов, Лев Оборин и др. Море словесности бурлит, препятствуя окончательному заболачиванию жизни. А это, по мысли автора статьи, самое главное: «Сложно гадать о будущем, да и опасно, тем более – о будущем отдельных писателей. Все может случиться, а писатели (те, что пережили молодость), как правило, живут долго. Льву Толстому и преклонный возраст не мешал быть диверсантом со взрывчаткой. Дебютантам нулевых сегодня по двадцать-сорок лет. В 70-х в таком возрасте, как правило, к журналам и издательствам еще не подпускали, а сегодня некоторых из молодых, написавших одну-другую не очень удачную книгу, критики (в основном их же ровесники) успели объявить исписавшимися, чуть ли не похоронить... В общем-то такая категоричность имеет право на существование: писателей следует раздражать. Раздраженный писатель способен написать что-то, что раздражит читателей. Нужно раздражаться. Слишком беспробудна сегодня снулая апатия, слишком ничтожна креветочная суета. Но жизнь встряхнет общество, встряхнет достаточно скоро и, мне кажется, очень грубо. Лучше, если литература общество к этой встряске подготовит – не так больно будет, наверное».
«Знамя»
Герман Садулаев. Шалинский рейд. Роман. Тамерлан – чеченец, он родился в Шали, учился в Питере, но вернулся домой и попал на войну. Историй о чеченской кампании в последние годы написаны десятки. Понятно почему. Литература по сути своей не может быть равнодушной, она всегда реагирует на больное. Неспособность молчать – это ее гуманитарная функция. Книг о войне много, но некоторые из них справляются с гуманитарной миссией лучше других. «Шалинский рейд» из таких. Роман особенно хочется донести до всех, от кого зависит то, что пафосно называется «судьбой страны», а без пафоса и при близком рассмотрении оказывается судьбой каждого отдельного человека, страдающего, любящего, стремящегося к счастью. «Не было ни одной матери, ни в Чечне, ни в России, которая отправила бы своего сына на эту войну. Потому что они уже давно не нужны, войны. Да, были, справедливые, неизбежные. Последней такой войной была смертная битва с фашизмом. Выбор был: или уничтожить врага, или обречь на погибель все человечество. А сейчас – нет. Сейчас любая война – это преступление против человечности, это ошибка, это грех. Мы уже выросли, только никак не можем этого понять! <┘> И призываем героических предков в свидетели. А они смотрят на нас как на сумасшедших, потому что мы сумасшедшие, они говорят из глубин веков: безумные, забудьте нашу смертельную доблесть, у нас просто не было выбора! Мы убивали и умирали, но для того, чтобы вы были и чтобы у вас был выбор. И он есть! Теперь вы можете не воевать, война не решает ни одной вашей проблемы, война – это только война».
Бахыт Кенжеев. Верхний свет. Стихи. «Может быть, стоит дождаться осени, когда верхний свет/ постепенно кривеет, и ветра практически нет –/ чтобы смерть обернулась хлыстом – сыромятным, длинным –/ чтобы гуси худые снимались на юг довоенным клином?/ Слушай, серьезно, дождемся благословенной. Так/ вознаграждает Сущий тех, кто еще первородства не пропил./ Будем гулять, советские песни петь. Известняк/ городской будет приветствовать нас, порист и тепел,/ да и вправду сентябрь, родная. Чего мудрить./ Будем юродствовать, воду сырую пить/ из нержавеющей фляжки. А все-таки боязно, Боже,/ Как же ты страшен! Как жизнь на тебя похожа!».
Что за радость стихотворцам подводить итоги?! «Подросткам плевать на смерть и вечность», – пишет поэт. Этому поэту – нет.
В «Конференц-зале» дискуссия на тему «XXI век: будущее или – ┘?» Мы вступаем во второе десятилетие XXI века. Но закончился ли при этом век ХХ как социокультурный феномен? Столетие, подарившее человечеству Интернет, телевидение, оружие массового поражения, тоталитарные режимы, мультикультурализм. Наметились ли уже очертания века XXI? Каким он будет для России? Над этими вопросами в «Знамени» размышляют социологи, философы, искусствоведы, киноведы, культурологи и лингвисты: Семен Файбисович, Екатерина Сальникова, Максим Кронгауз, Ирина Каспэ, Ян Левченко. «Завершен ли ХХ век? Думаю, это не столь существенно, поскольку ответ на подобный вопрос всегда будет относительным. Тем более в такой большой стране, как Россия. Где-то, возможно, еще и XIX век не вполне начался. Стоит отъехать от Москвы километров на сто-двести и попасть в провинциальный городок – и понимаешь, что СССР все еще жив, эпоха «застоя» в самом разгаре» (Екатерина Сальникова).
«Иностранная литература»
Первый номер 2010 года юбилейный. «ИЛ» подводит итоги 55-летия – именно столько исполнилось журналу – и обещает читателю оставаться верным своему девизу: «Лучшие писатели – в лучших переводах».
Георгий Господинов. Естественный роман. Роман. Перевод с болгарского Марии Ширяевой. Господинов – одна из ключевых фигур современного литературного процесса Болгарии. Русскому читателю известны стихи и пьесы Господинова, но с его прозой у нас не знакомы. «ИЛ» публикует дебютный роман писателя, принесший ему мировую известность. «Естественный роман» – это, по точному определению парижского издания Page, «дьявольски простой текст». И действительно, на первых страницах не банальная, но все-таки житейская история, в которой она ждет ребенка от другого, он страдает, и они разводятся┘ Но эта история перерастает в другую, возникает тетрадка с загадочной рукописью, в которой все происходящее описано, редактор, работающий над ней, и роман превращаются в «машину историй». Разобраться, кто о ком пишет, невозможно, да и незачем – вся прелесть в самих историях. «Расстаемся. Во сне расставание связано только с уходом из дома и больше ни с чем. В комнате все упаковано, коробки высятся до потолка, но там, наверху, все еще просторно. Коридор и другие комнаты полны родственников – моих и Эммы. Они о чем-то шушукаются, шумят и ждут дальнейших действий с нашей стороны. Мы с Эммой стоим у окна. Нам осталось поделить лишь кучу граммофонных пластинок».
Вислава Шимборская. Здесь. Книга стихов. Перевод с польского Асара Эппеля. В 1996 году польская поэтесса получила Нобелевскую премию по литературе «за поэзию, которая с иронической точностью раскрывает законы биологии и действие истории в человеческом бытии». Точнее не скажешь.
«Житье на Земле обходится куда как дешево./ За сны, к примеру, ни гроша не платишь./ За иллюзии – только когда они утрачены./ За пользованье телом – только телом./ И словно бы этого было мало,/ вертишься без билета в карусели планет,/ а заодно с ней – зайцем – в метелях галактик,/ сквозь столь быстротекущие времена, что ничто тут на Земле не успевает дрогнуть».
«Собачья цепь на дубе том». В рубрике «Трибуна переводчика» интервью Елены Калашниковой с известным переводчиком Владимиром Бошняком. «Елена Калашникова: Что для вас перевод? Владимир Бошняк: Согласно одной из моделей, это лукоморье, где я в виде ученого кота похаживаю с прискоками вокруг дуба. <┘> Только я не хожу по цепи, а таскаю ее за собой, потому что ею прикован. То ли к дубу, то ли еще куда. Карма такая или приговор – кому как нравится. Так что перевод это еще и приговор. Ибо по собственной воле заниматься делом, за которое денег не платят и никакого общественного статуса не дают, согласитесь, довольно странно. Отдаваться работе, которая не кормит, стыдно. То есть в конечном счете все последние годы мне стыдно того, что я переводчик. Потому что, когда меня спрашивают, зачем ты это делаешь, я не знаю, что ответить. Приходится говорить, что просто больше я ничего не умею».
«Москва»
Николай Ивеншев. Бонус. Повесть. В нашу интертекстуальную эпоху уже не нуждается в доказательстве тот факт, что книги влияют друг на друга. Но ситуация, когда влияние становится материальным, физически ощутимым – «Золотой осел» Апулея начинает нести «золотые яйца», должна насторожить любого литератора, даже если он мается от безденежья. За бонусы придется заплатить... «Перед тем как выйти на улицу, я зашел в туалет. <┘>Тут же была и полочка с книгами, которые я никогда в жизни не прочту. В частности, толстенный фолиант, книга древнеримского прозаика Апулея «Золотой осел». Когда-то эту книжку я купил у букиниста за то, что она была тяжела и ее грубым переплетом можно было даже забивать гвозди. Но, полистав, я понял, что древний писатель не так-то прост и современные сочинители эротического чтива никогда в жизни не дорастут до Апулея. «Золотой осел» весь был испещрен всякого рода подчеркиваниями, галочками и кавычками. И вот теперь же я стал листать эту книгу, размышляя о том, что в древнеримские времена люди превращались в ослов, а теперь же все наоборот, ослы превратились в людей. Их уши торчат всюду, даже в высоких эшелонах власти.
Я знал эти отмеченные вылинявшими чернилами места. Вот, к примеру, страница 113. На этой самой странице, у подчеркнутого текста, торчала, воткнутая, как пружина, в сгиб, стодолларовая купюра. Это было так же нереально, как если бы сам Апулей вдруг дернул дверь туалета и, сорвав замок, крикнул: «Который тут временный? Слазь!»
Международный фестиваль русской поэзии и культуры. В июне 2009 года в Лондоне прошел VII Международный фестиваль русской поэзии и культуры «Пушкин в Британии», в рамках которого состоялся турнир поэтов русского зарубежья. «Москва» публикует финалистов турнира: Наталью Максимову, Елену Петрову.
«Ответа нет. Его не будет./ Уж поздно, подняты мосты,/ И полночь светлая остудит/ Твой темный лоб. Но если ты/ Найдешь меня (что невозможно),/ В какой угодно час и день/ Придешь сюда – все будет то же:/ Остывший чай, окно, сирень,/ И стол с блестящей каплей меда,/ И детский мячик на полу,/ И загнутый ковер у входа./ Дверь не закрыта. Там, в углу,/ Сижу, закрыв глаза ладонью./ Как поздно. Слезы на щеке,/ Белье на солнечном балконе./ Письмо какое-то в руке» (Елена Петрова).
Павел Святенков. Возвращение Европы. 1 декабря 2009 года вступил в силу многострадальный Лиссабонский договор, согласно которому Европейский союз превращается в подобие федеративного государства. Усилит ли ЕС свои позиции на международной арене? Как изменится общемировой расклад сил? Стоит ли ожидать, что объединенная Европа превратится в сверхдержаву? «Модель мирового устройства может получиться такая. США при поддержке Китая сохраняют мировое лидерство, но при этом вынуждены дать Европе право вето в рамках НАТО и отдельную зону ответственности вокруг ее границ. Россия выступает в союзе с Европой как младший союзник и партнер. Европа благодаря этому приобретает устойчивость и автономию от Соединенных Штатов. Получается нечто вроде матрешки, где Европа находится в «матрешке» США, а Россия – в «матрешке» Европы».
«Новый мир»
Василий Голованов. Тайный язык птиц. Повествование в 22 картинах с музыкальным сопровождением. О многоходовке, разыгранной нефтяной компанией. С увольнением и бунтом рабочих, экологической катастрофой, усугубленной вечным российским раздолбайством, и гибелью птиц.
«Рабочий кидается к своему прибору и видит, что стрелка давно перевалила «alarm» и уперлась в конец шкалы. И рядом мигает красная лампочка┘ И у всех приборов датчики показывают не то, что было до. До этого вот момента.
– Господи, спаси, – кидается он в дежурку, – Кольк-ааа!!! Спаси, Господи┘ Кольк-ааа!!! Где ты есть?! Сейчас же всех к чертовой матери┘
Вбегает в дежурку, после перебранки с заспанным Широковым, которому он ничего объяснить не может, звонит Петровичу.
– Петрович, – говорит Агафонов, – там прибор зашкалило, сначала, вишь, на красное, а потом вообще на предел.
–Что за прибор? – орет в трубку Петрович. – Какие показания?
– Я не знаю, Петрович, дорогой, там все по-иностранному┘ Сначала белое, потом красное, и стрелка до конца┘ Я Кольке говорил, давай, мол, Петровичу позвоним, а он – автоматика, а теперь там все приборы на разное показывают, лампочка сигналит и газ из моря рвет┘ Не то что-то, батюшка Петрович, что делать-то?! Чего нажать, какой кран┘
– Какой кран, вашу мать?! Какой газ?! Сволочи! Дежурного!»
Сона Ван. Крик в гортани немого. Стихи. Перевод с армянского Инны Лиснянской. О том, как поэту полезно бывает иногда поговорить с собственным котом или уподобиться пакету семечек. «Каждое утро/ раскрыться хочу/ подобно пакету семечек/ и раздавать себя всем/ постепенно/ стакан за стаканом/ за горсточкой горсть/ хочу раздавать себя/ всем незнакомым/ переходя/из рук в руки/ из уст в уста/ как насущные зерна/ или же/ как слова/ старой молитвы/ Отче наш».
Лев Данилкин. Клудж. Илья Кукулин. «Создать человека, пока ты не человек┘» «НМ» пошел на своеобразный эксперимент: для большей объективности подвести литературные итоги нулевых журнал пригласил авторов, чья деятельность с изданием не связана. Лев Данилкин обозревает прозаические явления, Илья Кукулин – поэтические.
«Вообще, у того, кто в нулевые просто искал хорошие тексты – а не те, что соответствовали его представлениям о том, какой «должна быть хорошая литература», – были самые широкие возможности. И надо быть очень зашоренным, тенденциозным и твердолобым, чтобы остаться к концу десятилетия с тем же «списком», что и в начале. Разумеется, появилось много всего такого, что не соответствовало классическому канону; но правильнее было изменить канон, чем проигнорировать необычные тексты» (Л.Данилкин).
«На протяжении 1990–2000-х годов в русской поэзии произошли чрезвычайно существенные сдвиги, причем не только эстетического, но и антропологического характера: изменилось само представление о фигуре поэта и его отношениях с окружающим миром. <┘>Парадоксальность нынешней ситуации состоит в том, что значительной части участников литературного процесса произошедшие изменения представляются чем-то само собой разумеющимся – своего рода естественной средой обитания, хоть и относительно новой, но уже вполне привычной. Другие же поэты и критики, пишущие и определяющие свою позицию исходя из традиционных антропологических координат – свойственных, например, позднесоветской поэзии, – вообще считают трансформацию русской поэзии 1990–2000-х годов каким-то временным недоразумением, которое если и заслуживает изучения, то не систематического, а исключительно «штучного», как своего рода кунсткамера: дескать, надо же, какая иногда людям нравится ерунда!» (И.Кукулин)
«Октябрь»
Сухбат Афлатуни. Поклонение волхвов. Роман.
«Вифлеем, 19 октября 1847 года.
Вечером – случилось.
Братья францисканцы напали на греческого епископа и монастырского врача. Те – бежать; попытались укрыться в базилике Рождества, распахиваются двери – армяне-священники тихо служат вечерю. В храме – лица, много католиков, есть и православные, шевелятся в молитве бороды русских паломников.
Заварилась суматоха!
По донесению русского консула, «католики набросились не только на бегущего епископа, но и на бывших в храме армян». Во время погрома, по сообщению консула, из пещеры Рождественского собора была похищена Серебряная звезда, указывавшая место Рождества Христова. Звезда принадлежала грекам, подтверждая их право на владение этим местом. Из вертепа были также вынесены греческая лампада и греческий алтарь».
В опровержение собственного тезиса о невозможности написания сегодня серьезного исторического романа, писатель, переосмысливший свою позицию, взялся именно за таковой – задумал три исторические книги (по количеству волхвов), но не классическую трилогию, а роман («о движении России в Среднюю Азию, внешне – стихийном и фатальном, внутренне же...») – алтарь, каждая створка которого – самостоятельная книга со своим сюжетом. Удивительно, но факт: первоначальный тезис вроде бы довольно точно отражает существующее положение вещей, но нельзя не признать, что и роман внятно доказывает обратное. По крайней мере, одна только сцена расстрела, невиданного в современной литературе градуса накала и саспенса, настраивает терпеливо ждать продолжения.
Дмитрий Бак. Сто поэтов начала столетия. На этот раз критик размышляет о поэзии Марии Ватутиной и Сергея Гандлевского. Сближение в рамках одного текста таких разных авторов объяснимо, у них оказывается много общего. «В стихах Марии Ватутиной дело почти никогда не обходится без историй, происходящих с людьми, преобладает интонация рассказа о событиях, которые могут случиться почти с каждым из читателей, живущих в России на рубеже столетий». Сергей Гандлевский тоже пишет о житейском в соответствии с продекларированным им принципом «критического реализма». «Поэт всегда выясняет отношения с собственным прошлым, помнит из этого прошлого огромную массу деталей. Однако его задача состоит в том, чтобы из этих деталей отобрать именно те, что ведут от жизни к судьбе, имели и имеют краеугольное значение не только для давно отошедшего за горизонт прошлого, но и для сегодняшней, продолжающейся здесь и сейчас жизни».
Ирина Ермакова. Свидетель Света. Вечные рождественские события в современном антураже. «Первая – девочка. Вторая – почти старуха./ Над головами их по горящей сфере./ – Слушай, Маш, а он┘ он тебе верит?/ Верит Иосиф, что┘ от Святого Духа?»
