Татьяна Любецкая
Нужен псевдоним с заграничным запашком, что-нибудь вроде леди Скот или Амели.
Александр Трифонов. Имя
Внезапно я столкнулась с ней на улице, когда вылезала из своего новенького Бугатти – круглая рожица, темные, вытаращенные глазки и жалкая улыбка на зубах. (Это, кстати, мое открытие – улыбка ведь не на губах, как часто пишут, а именно на зубах.) Кинулась ко мне, так что ни я, ни Франц, мой юный муж-паж, двинуться не успели, меня, говорит, все равно никто не напечатает, а вы – известная написательница, вам и карты в руки – моя «Исповедь тупицы». Если подойдет, можете опубликовать, но меня не ищите! Я сама, коли дело до гонорара дойдет, вас найду! Сунула мне тетрадку и исчезла – будто прыгнула в театральный люк. Я подарочек, понятное дело, в урну швырнуть собралась, да рядом не оказалось. Франц взялся дойти до ближайшей, но я тетрадку ему не дала, что-то меня остановило. Я даже знаю, что – в мои тридцать с гаком или, вернее сказать, неполные сто не пишется давно. А в тетрадочке, может, что-нибудь такое-эдакое, что разбудит, разожжет мою┘ ну пусть будет страсть.
После выхода моей первой книжки – в ней был изложен-низложен весь наш банальный, батально-брутальный роман с известным шоуменом Вирским – не было газеты или канала, которые бы не кричали обо мне, «несравненной Амели». Впрочем, все по порядку.
Опускаю тут неслыханный фарт – факт моего рождения, а также несусветную скуку школьных бдений. Скажу лишь, что прежде, чем прославиться, я тихо хирела, нищая и непонятая. После школы никуда не поступила, не поступала то есть. И родители целыми днями пилили меня. До тех пор, пока я не сбежала к подруге на дачу, где кроме меня никто не жил, я целыми днями была предоставлена самой себе и писала, писала стихи. Верней, то были какие-то бессвязные сосные вопли (в смысле SOS), причем иногда конкретно содранные с кого-нибудь. Только вот что содраны, я понимала обычно не сразу, ведь они точно изверглись из меня, были выстраданы мной! И лишь потом до меня доходило. К примеру:
Прекрасный день горяч и золот!
Играют дети во дворе,
А я красив, силен! Я молод!
Так почему ж так тяжко мне?!
Уже послав опус в журнал «Козни», я поняла, что приложилась сразу к двум – Северянину и Набокову! Но что же делать, если прибывшие в мир задолго до меня все уже написали?!
Впрочем, вот образчик, кажется, подлинно мой:
В потемках встретились похмельно.
Орали птицы на заре.
И все любили так прицельно,
Чтоб были дети в сентябре!
Но ничего не получилось,
Ни в сентябре, ни в октябре!
Хотя вокруг козлы крутились,
И был один, что мил был мне.
Настолько мил, что я вышла за него замуж, но детей у нас все равно не было. К тому же он оказался банальным качком. А я терпеть не могу качков! Да и как ужиться людям, если одна мечтает вообще не вставать из-за письменного стола, а другой вечно болтается на тренажерах? Короче, развелись.
По-настоящему я влюбилась в Вирского. Мы познакомились в книжном на Тверской, куда я иногда захаживала – полистать, понюхать книжки. Книжный дух для меня все равно что горный воздух! Так вот захожу в тот раз, а там народищу! Идет презентация романа Николая Вирского. Я-то ящик тогда вообще не смотрела (да и сейчас – изредка, только чтоб узнать, показывают меня еще или нет) и всех этих шоу-придурков знать не знала. А тут машинально ввинтилась в толпу – из-за кого, думаю, такой аншлаг? Увидела! Стоит, нет, реет над всеми, статный красавец! И что-то вдохновенно воет, как обычно поэты, а толпа слушает, не дыша┘ Сама себе удивляясь, стала я энергично пробираться к нему: «Пропустите же, пропустите», – говорю, будто имею какое-то право быть впереди. И, странно, все расступались, и вот я уже стою пред ним и гляжу в просто писаной красоты лицо и притом такое осмысленное и страдающее даже┘ Остальные-то, как редьки на базаре – черты едва намечены, и выражение у всех одно – хитро-любопытное. Рядом с Вирским за столом сидит какая-то небритая морда и что-то записывает. Скользнул по мне безразличным взглядом, скривил рот в сторону Вирского и прогудел: «Глянь, прямо по курсу – прехорошенькая». Что было дальше, не помню – утонула в темных волнах Вирского взгляда. Очнулась – батюшки! – мы с Вирским на какой-то даче, сидим на огромной, как баржа, тахте, пьем Chablis, а напротив, у стола, – королева нашей эстрады! Кутается в меха и щурится на меня, как большая белая кошка. Только я решила незаметно задуматься над поворотом моей судьбы, как королева тем самым всенародным голосом и говорит: «Ну что ж, Кока, оставляю вас, только уж обещай, что женишься». «А как же!» – браво ответил Вирский и притянул меня к себе. Занавес! Занавес! Занавес!
Он говорил, что во мне такая щемящая прелесть чахлого существа – не ест, не пьет, а только маниакально тянет из себя никому не нужные строчки┘ «Мне нужные», – отвечала я и закрывала глаза от какого-то неведомого мне раньше томления┘
Он рассказывал, что, в сущности, начинал как я – царапал и царапал что-то по ночам, причем ему самому его писанина абсолютно не нравилась. И вдруг его открыли – он даже не знает по пьяни, кто именно. Какая-то там вышла темная история, и благодетель, как говорится, пожелал остаться неизвестным. В общем, накормили Вира, напечатали, раскрутили, а после посадили верещать на ток-шоу. Я, говорил он, когда себя слышу – в ужас прихожу, а вырваться нет сил┘ В этом месте я плакала. Мы вообще любили поплакать, жалея то ли прежнего, еще некормленого, Вира, то ли теперешнего, безнадежно завертевшегося в эстрадной пурге. Но Боже, каков он был в любви! Ни единого изгиба или там впадинки не пропускал, всю меня читал, как┘ ах, да неважно, как! – читал и перечитывал┘ Кстати, о словах. Иное так взвинчивало воображение, так могло воспламенить, что мы потом прямо погибали – такой это был немыслимый и абсолютный уход друг в друга. Я вообще таких чувственных мужей больше не встречала – прости, Франц! Хорошо, что Франц не вхож в кириллицу и этого не прочтет┘ Вир, кстати, был и очень чувственным гурманом – ради него я даже научилась готовить. И, поедая мои разносолы, он стонал, рычал и урчал. Это у нас называлось «покормить скотину». А потом все кончилось.
Как выяснилось вскоре после шумной свадьбы на каких-то пошлых островах – сколько ж эстрадной шушеры понаехало на те Сихи-Махи! – роман наш оказался весь в голубых прожилках! Вдруг в доме загостились какие-то поэты, танцоры. Откуда ни возьмись прибыл «всемирный тенор» Энджел! На нем-то я и прозрела. Я не стала устраивать сцен, бить посуду, тем более морды – я села писать. Автобиографический роман, если угодно. Я сдала моего голубчика со всеми потрохами и фаворитами – я была убита. Оскорблена! Первый мой тоже, конечно, был не без фантазий, но не до такой же степени! В общем, я едва успела поставить точку, как одно из крупных издательств схватило мой опус, словно жареный пирожок. Гонорар заплатили баснословный. Кстати, на свет я явилась Анной Тихой, но издатель сказал, что тихие нонче не в цене. Нужен псевдоним с заграничным запашком, что-нибудь вроде леди Скот или Амели┘ Амели, сказала я, на том и порешили. Роман назвали «Вирский обман». И ах, какой же был скандал! Сенсация! Опускаю тут шторм и цунами воплей и опровержений, скажу лишь, что Он (!) не издал ни звука. Ни строчки. И я его никогда больше не видела. Кто-то говорил, что он запил, другие, что ушел из ящика и скрывается на краю бытия. Но это уже не моя история┘
Меж тем издатели требовали новых романов, ромашек – так я назвала те свои скороспелые труды. И я катала их безостановочно, но это были только вариации на тему, я лишь меняла страны обитания и имена подлецов-мужей. Катала, пока не выдохлась. С тех пор ни строчки выжать из себя не могу. Ни словечка.
Чтобы позабыть тот Вирский кошмар и подлечить душевные раны, отправилась в Европу. Весь континент как в тумане. Вдруг однажды в умильно-тихой кафешке Лозанны – там подавали дивные прустовские petites madeleines – встретила Франца, который пожелал составить мое счастье. Составил. И в Москву вернулись вместе. Но все равно – ни строчки! И критики, эти прожорливые санитары леса, уже стали понемногу насылать на меня пасквильно-паскудные рецензии и возносить Боборыкину. А чего там возносить? Мат сплошной и эта леденящая душу новость, что все мужики гуно. И вот теперь мне выпала тетрадочка – что-то в ней?
Оказалось, банальная история. Однажды героине очень повезло – устроилась на богатую фирму секретаршей. А тут как раз Новый год, и новую сотрудницу приглашают на корпоративную вечеринку. После вдохновенных речей руководства о грандиозных планах и прекрасных сотрудниках (комплиментарный кивок в сторону новенькой) началась, как это часто бывает, безудержная пьянка. В результате бедняжку напоили. Очнулась утром в подсобке, но что было, как гуляли – в очумелой головке не записалось, притом она сильно болела и нехорошо ныло в груди. Все это их виски проклятый! Дома родители, конечно, пошумели – совсем девка от рук отбилась, всю ночь шляется! Но после согласились – не отрываться же от коллектива! Меж тем к вечеру головная боль и нытье в груди почти прошли, а к утру и вовсе следов не осталось. На фирме ей никто ничего не сказал, и, стряхнув наваждение чего-то неприятного, она приступила к работе. Работала, работала недели, месяцы – и вдруг чего-то стало тошнить. Она думала, съела что не то или, может, воспаление какое. Пошла к врачу, но врач сказал, никаких воспалений, все хорошо – у вас будет ребенок! Откуда?! – изумилась она, но на этот вопрос врач ответить не смог. Родители же велели отправляться туда, где залетела, и требовать отца ребенка к ответу. А кого требовать-то?? На фирме тишь да гладь, направили новенькую в декретный отпуск, мы тебя так не бросим, сказал начальник, поможем чем можем. А когда родила и вернулась на рабочее место, повысили зарплату, так что она и няню смогла нанять, и квартирку небольшую снять. И стали они с Вовочкой жить-поживать да Принца ожидать. И лишь изредка снится ей странный попугай – мотается на дереве, как пьяный дворник, и орет: «Отец! Отец кто?!»
Надо сказать, «Исповедь» была написана живо и со слезой, притом весьма туманно (отсюда простор для принцев и попугаев), так что я, в общем, и не поняла, в самом ли деле ее постиг мрак беспамятства или то просто ход нарождающейся Амели, и ребенок зародился лишь в мозгу бедняжки?
Как бы то ни было, я осчастливила ее подарком – помогла напечататься. Правда, под брендом «Амели» – ведь я ж не знала ни имени ее, ни фамилии. К тому же и сама наконец разродилась – снабдила «Исповедь тупицы» вступлением (привет Ивану Петровичу Белкину!), где рассказала, как мы с ней встретились, добавив кой-какие соображения о нашей женской дуле. И с этой публикации все вдруг вспомнили обо мне! Снова закрутили по всяким интервью и на новый шедевр не поскупились. Но я ведь за чужие бредни денег не беру, к тому же обеспечена на всю жизнь. Однако ж как отдать гонорар, если она больше не появляется?? Дело, впрочем, не только в гонораре. Я хотела еще раз взглянуть на нее, потому что она затронула во мне нечто забыто-заплаканное – ту безудержную, кинжальную тоску по детенышу┘ Только вот не верю я в эти обмороки и навязчивые сюжеты криптомнезии. Да, конечно, наши драмы терзают и сводят нас с ума. Но мания сочинительства, всепоглощающая и упоительная, превыше всех других. И самое страшное, если она проходит.
