Приступ взаимности

Писатели редко бывают здоровяками. Кладбище Пер Лашез.
Фото Екатерины Богдановой

– Что ж ты все возишься и никак c ним не покончишь?
– Не могу.
– Так не бывает. Мы рождены, чтоб их уничтожать. Ведь они убивают все живое – зверей, птиц, друг друга – хуже скотины! В конце концов, мы, а не они, господствуем на Земле.
– Трюизм.
– Не умничай. Делай, как заведено.
– Не хочу.
– Это все равно что не хотеть жрать.
– Можно жрать, но не всех. И вообще, тебе не кажется, что времена меняются?
– Ни хрена не меняется и измениться не может! Существует природа, или назовем это всеобщей жрачкой, где все пожирают друг друга, – против этого не попрешь.
– Попру.
– А что ж ты тогда к нему прицепился?
– Не поверишь, люблю...
– Чего? Я бы еще понял, если б речь шла о женщине.
– Какая разница?
– Ну, знаешь, как для кого.
– Да для меня вообще никто больше не существует. Живу лишь им.
– Это понятно. Но, в конце-то концов, заканчивай – хотя бы из жалости! А то человек мучается, сохнет...
– Сказал, не могу. А все потому, что классовая к нему ненависть борется во мне с нежностью и любовью. Знаешь, как это бывает, скажем, у графьев с коммунистками.
– Ты, что ли, граф?
– Ну, не коммунистка же! А, кстати, мой дед был из князей┘
– Брось заливать! У таких, как мы, дедов-князей не бывает.
– Дело ж не в титуле. А в том, что эта сентенция, будто от любви до ненависти один шаг, – страшное преувеличение! На самом деле – никакого шага, все вместе! И его мучения в этом кипящем котле страсти-ненависти – ничто в сравнении с моими. Ведь он считает меня врагом, а я алкаю взаимности┘
– Алкает он – ну загнул! Кто ж полюбит такую напасть?
– Но ведь наши отношения защищают его! Да, конечно, в минуты вспышек я омерзителен, но представь, он попал бы в другие, беспощадные лапы! А так мое присутствие их отпугнет┘
– Да кого отпугнет твое скромное и, прямо скажем, боязливое присутствие?
– Знаешь, надо быть совсем уж бестактной скотиной, чтобы вторгнуться в нашу, пусть и мучительную, гармонию.
– Так не бывает. Или муки, или гармонь.
– Много ты понимаешь. Все высшее достигается через муки.
– Повторяешь людские бредни? Иль забыл? Нас легионы, тьмы! И все мы, понятно, бестактны – иначе б ни на кого не напали, ведь эти мерзкие людишки всегда уже кем-то схвачены. И тут уж кто кого.
– Значит, мы будем защищаться!
– «Мы»! Совсем сбрендил, бедный мой товарищ? Так переходишь на сторону своей жертвы?! Тонко, нечего сказать.
– Да и как не перейти? Он хил и податлив... А вместе с тем так духовно могуч... Мы с ним часто дышим искусством, литературой. И более всего я люблю рыться в его романах. Ах, да, я ж не сказал, он – писатель! Так вот, порыться в его книгах, почитать┘
– Чего?
- Чего слышал.
– Ну, порыться – еще куда ни шло, хотя тоже довольно странно... Но почитать! Что-то я не слышал, чтобы ребята наши умели читать.
– Плевать я хотел, слышал ты или нет. Да, конечно, грамоте не обучен. Но в каком-то очень широком смысле могу насладиться текстом и тем более подтекстом┘
– Знаешь, поверить в то, что ты читаешь романы, это все равно что увидеть за роялем козла.
– А за козла ответишь.
– Отвечу, отвечу. Объясни только, как ты читаешь?
– Не знаю.
– А все же┘
– Говорю, не знаю! Знал бы, сказал бы – я ж себя знаю. А раз говорю, не знаю, значит, не знаю – ну понял?!
– Не совсем┘ Слушай, а как ты его вообще нашел?
– Легко. Жил тогда с одним художником, собрались у него как-то под Новый год людишки, ну и мой среди них. Короче, уехали мы оттуда вместе. Вот и вся история. Банальная и трепетная, как осенний лист. Кстати, жить с художником тоже прелюбопытно – эта магия проступающего бреда, буйство красок┘ Но с писателем – совсем другое дело: ты ныряешь в его текст, чтобы затеряться в лабиринте строчек, в будто бы невинных знаках препинания, на самом же деле откровенного пинания. У них даже такая хохма есть – «казнить нельзя помиловать». Так вот от того, где поставят простушку-запятушку, зависит вся жизнь! А попасть в его текст – все равно что другую жизнь начать!
– Как попасть-то?!
– Достал уже! Не можешь понять, просто почувствуй... Он, кстати, говорит, что только за своим текстом и чувствует себя человеком. Раньше-то для этого у него были еще и женщины. Но с тех пор как в нем воцарился я, все отстали. Кроме одной. Нет, вру – двух. Одна давняя и самая любимая. Он дал ей отлуп еще лет двадцать назад, когда в бедламе страсти она ляпнула, что в любви он лучше всех. Много ли «всех», поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, выгнал дурищу. Ну, она и пошла по рукам – так это у них называют, хотя я назвал бы – не по рукам, а по┘ впрочем, неважно. И ко всем бедам и бидам┘
– А что это «биды»?
– Это когда мотаются по отелям, а в каждом номере биде┘
– А┘
– А тут вдруг звонит и как ни в чем не бывало – люблю! Забыть не могу! А мой вдруг побагровел и как крикнет – хоть сейчас! Хотя, нет, лучше завтра – мцу, мцу! А как трубку-то положил, весь эпизод из башки выветрился. Ну, она недельку ждала, а потом, конечно, снова зазвонила. И снова у нас вспых, даже Ванька шевельнулся, и мы шепчем в трубку: «Да, дорогая... И я┘» И так каждую неделю – звонок, вспых, всем встать! А как трубку положит – всем вольно и крругом! – представляешь?
– Нда-а, ну а вторая? Ты говорил, была еще...
– Да, критикесса. Из тех, что вечно тусят около классиков – редактура там, обзоры, рецензии... Короче, подпустил он ее слишком близко. Очнулся, а уж в силках. Это была классическая блиц-связь – три раза! Первый – когда после выпивки она показалась столь прекрасной, что устоять было нельзя. Второй – похмельный: вдруг выяснилось, что любимая вовсе не хороша, что легкое дыхание отдает табаком, а одевается под цвет глаз – в красное. Третий же лишь подтвердил фиаско второго. С тех пор ушли годы и – здрассть! Пищит в трубке: «Милый, твоя новая поэма... гениальна. Особенно то место...»

Ну, мой и поплыл: «Спасибо, страшно рад┘ Что же касается стихосложения┘» Тут он нырнул в тему, и я перестал его понимать, ловил лишь странные слова – «шпрух», «анжанбеман», «хиатус»┘ Ну, «х...ятус» я бы еще понял┘ И тут она взвилась: «Я думала, мы будем говорить о сложении тел, а не стихов! Я думала, мы будем тра┘ (неразборчиво) вдоль и поперек!..» Я насторожился. Разумеется, «вдоль» сомнений не вызвало, но «поперек»? Хотя┘ Писатель же отстраненно молвил: «Дорогая, вы о чем? Мне уже за семьдесят. Да и вам, должно быть, уже┘» Тут раздалось рычание. «Конец связи», – быстро сказал тогда горе-любовник и, бросив трубку, поплелся к машине.

Кстати, езда по городу тоже стала его раздражать. Нет, не пробки! Пробки ему как раз на руку: только остановимся, он – за ноутбук. Так веришь ли, прямо вижу, как мыслишки в его башке сбиваются в абзацы и перебираются на экран. А там и новая книга!

– Обычные отбросы человеческой башки. Всю Землю зас┘
– Да че ты все перебиваешь!
– Ладно, молчу.
– А тут как-то ехали в издательство – опоздали на два часа! В редакции, конечно, переполох: «Что случилось, драгоценный вы наш?!» – «В пробку попал. Причем в голове... Задумался», – пояснил он после некоторого молчания. «А-а, понятно», – закивала головами редакция... Вообще у него теперь часто такие пробки – болеет┘
– И тебе не жаль его, мой нежный и коварный дружище? Ведь ты бы мог все это разом прекратить.
– Но ведь их жизнь и так безумно коротка! Так почему не продлить? Тем более что он тоже ко мне по-своему привязался – ведь коли не может избавиться, значит привязан? И тут мы возвращаемся к теме сговора жертвы и погубителя. Назовем это приступом взаимности. Кстати, я вдруг понял, что болезнь ему просто необходима, она ему к лицу – ведь быть здоровяком у писателей не принято. В сей век билдеров и качков они упорно держатся за чудаковатую рассеянность и физическую немощь. Впрочем, недавно я заметил, что мой стал конкретно стареть – худеть, плохо слышать... Верней, слышит хорошо, но не то, что говорят. Сегодня утром включил радио и немного погодя раздраженно выключил, пробурчав: «Что за чепуха этот «сверхзвуковой гардеробщик?» После-то до него дошло, что речь шла о бомбардировщике, и он затосковал. Будущее представилось нелепым лавированием среди летающих гардеробщиков – неужто конец?! Но тут, как всегда, подоспела подмога – мысль! И надо было срочно загнать ее в компьютер, пока не пропала в тенетах забытья. А как загнал, явилась другая и еще┘ Все три споро спелись, и теперь следовало переправить их туда, где уже давно маячил таинственный и огромный, будто корабль со всеми своими пассажирами, палубами и отсеками, с трюмом, полным несметных сокровищ и улик, – новый роман! Короче, мой был спасен.
– Но лишь на мгновение, согласись.
– Ну да... И единственное, что меня утешает, это то, что наши имена будут вечно неразделимы.
– У тебя есть имя, мой маленький фантазер? Я изумлен.
– Ну, не имя – классификация, как хочешь, это назови, мне все равно. Но, когда его не станет и по всему свету разнесут печальную весть, и расскажут, как жил, что написал, короче, будет освещен весь путь великого стилиста-эквилибриста, то в конце непременно упомянут, что умер он от банальной инфекции. Это и будет словечко обо мне.