Марьяна Силаева
Человек стремится туда, где ему хорошо...
Фото Екатерины Богдановой
Я живу в Есино, подле станции. За день проносятся штук двадцать поездов туда-сюда, сюда-туда, именно проносятся, никогда не останавливаются. А вот как сегодня случилось: дочитала поэму «Москва–Петушки» и думаю: «Вот было бы здорово у Ерофеева интервью взять и в «НГ-EL» опубликовать». Только подумала, слышу звук тормозов, подбежала к окну – небывальщина какая-то: поезд остановился и объявляют: «Дамы и господа, товарищи, по техническим причинам на станции Есино простоим около двух часов». А поезд какой необыкновенный, яркий, весь так и светится. Присмотрелась, а там весь цвет русской литературы собрался – от Пушкина до Ерофеева, то ли раут у них, то ли просто решили выпить. Я понимаю, что вот он мой шанс, лови, Марианна, удачу за хвост. На ходу одеваюсь, хватаю диктофон и туда, а Ерофеев уже ко мне навстречу идет – и авоська в руках.
«Девушка, а где у вас здесь магазин, надо немного затариться, а то у нас народ давно уже не расслаблялся, а трезвый человек, как известно, суров и учителен».
Я говорю: «Так, поздно уже, все закрыто».
В.Е.: «О, тщета! О, эфемерность! О, самое бессильное и позорное время в жизни моего народа – время от рассвета до открытия магазинов!»
Я говорю: «Венедикт Васильевич, вы так сильно не расстраивайтесь, у нас тут баба Шура есть, моя соседка, у нее такое вино домашнее, что к ней специально из столицы посланцы от нашего бывшего президента приезжали. Вот только она где-то в пять поднимается, а пока позвольте вас к себе пригласить, вот видите, это мой дом. Меня зовут Марианна, мне очень надо с вами поговорить, я, собственно, и шла к вам интервью брать».
В.Е.: «Нет, я не против, как мило с вашей стороны, но не поздно ли в столь ранний час, да и у меня ничего с собой нет».
Я: «Да это ничего, вы же мой гость, у меня один сад чего стоит: и вишни, и яблоки, и виноград, вы любите виноград?»
В.Е.: «Люблю, в особенности то, что из него выходит» (улыбается).
Я: «Вот видите как хорошо, а о моих не беспокойтесь, они сейчас спят, и мы, чтобы не мешать, во дворе расположимся».
Мы зашли, я усадила Венедикта Васильевича в своем маленьком винограднике, пока закипал чайник, с деревьев сорвала плоды, уложила в вазу и поставила их на стол, вместе с медом и клубничным вареньем. Разливая по чашкам чай, незаметно стала рассматривать своего гостя. Серо-голубые красивые глаза, но взгляд выдает томимый и печальный дух своего обладателя, волосы темные с проседью, лихо, по-мальчишески взвитая челка. Никогда не скажешь, что человеку почти семьдесят, сорок пять, не больше. Рубаха на нем в красно-синюю клетку, синие вельветовые брюки, а на ногах... Как я не заметила: он же совершенно босой.
Я говорю: «Венедикт Васильевич, что же вы это без обуви, давайте я вам тапочки принесу или шлепки какие, у нас их предостаточно».
В.Е.: «Спасибо, не надо, в этом нет никакой необходимости. Вы не представляете, как приятно снова ощутить под ногами землю».
Я: «Тогда я не настаиваю. Венедикт Васильевич, я давеча прочла вашу поэму, и само собой возникло много вопросов. Вот смотрите: ваш герой едет в Петушки, этот символический рай, где не умолкают птицы ни днем, ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин. Счастье заключено во встрече с любимой женщиной и с розовощеким младенцем, но счастью, увы, не суждено продлиться. Вы хотели показать, как нельзя жить или что советская действительность может довести человека до такого состояния?»
В.Е.: «Человек стремится туда, где ему хорошо, но что-то не пускает, не дает, и это что-то есть у каждого, здесь же конкретная ситуация. То, что нас окружает, влияет на нас, но Он посылает нам искушения, чтобы удостовериться, насколько мы усовершенствовались – и выбор так или иначе остается за нами».
Я: «Ваш герой страдает в реальной жизни, только после выпивки у него наступает блаженство, видения, беседы с потусторонними существами – это его диагноз. А вообще: нужно ли человеку видеть иной мир? Я не имею в виду литературу и искусство, я о другом».
В.Е.: «С этим надо быть очень осторожным. Нам дана реальность, тонкий мир скрыт. Но нам дана и способность мыслить. Кроме того, что мы знаем, мы не знаем ровно ничего, постичь же умом все невозможно, есть иная сфера бытия, выходить на которую или не выходить – каждый решает для себя сам, и способы у всех свои, «рубашечные».
Я: «Венедикт Васильевич, я знаю, что вы приехали в Москву с конкретной целью – поступить в Московский университет. Поступили, проучились 1,5 года, наверное, и дальше бы учились, не будь там обязательной военной кафедры. Выходит, что нежелание заниматься военной подготовкой оказалось сильнее желания продолжить учебу?»
В.Е.: «Пожалуй, вы сами ответили на свой вопрос. Я видел то разрушение, которое принесла война, я же не воин, я – обычный русский пьяница. Знаете, для чего нас обучают?»
Я: «Мне интересно, что вы об этом думаете».
В.Е.: «Чтобы сначала подчинить, а потом использовать в своих, зачастую корыстных целях, а я не хочу быть объектом, я хочу сам решать, как мне жить и что мне делать».
Я: «Вот вы говорите разрушение, война, да, все это очень страшно, но разве сознательное саморазрушение, это не страшно? Кто, как не вы, знает, к чему это все приводит».
В.Е.: «Я давно понял, что дурак, а понял это, когда услышал одновременно сразу два полярных упрека: в скучности и легкомыслии. Потому что, если человек умен и скучен, он не опустится до легкомыслия. А если он легкомыслен да умен – он скучным быть себе не позволит. А вот я, рохля, как-то сумел сочетать. И сказать почему?»
Я: «Почему?»
В.Е.: «Потому что я болен душой, но не подаю вида. Потому что с тех пор, как я помню себя, я только и делаю, что симулирую душевное здоровье каждый миг, и на это расходую все (все без остатка) и умственные, и физические, и какие угодно силы. Вот оттого и искушен...»
Я: «Но ведь что-то помогает бороться?»
В.Е.: «Любовь и вера, вера и любовь. Но, чтобы не рассыпаться, должна быть еще и воля, именно ее порой и не хватает».
Я: «А что же делать близким людям, которые, если даже любят и понимают, что это зависимость и слабость, сами не в силах терпеть присутствие этого второго «я» в некогда здоровом человеке».
В.Е.: «Мера любви у всех разная, не можешь терпеть – развернись и уходи, к чему жертвы? Но все-таки, если говорить о союзе мужчины и женщины, то друг друга нужно уравновешивать, как весы, иногда кому-то нужно быть сильнее. Есть стоики, которые живут и безропотно несут свое бремя, я не из таких, когда постоянно работаешь, ешь, спишь, и так день за днем – чувствуешь, что превращаешься в механическую машину, консервируются, притупляются все чувства и, чтобы доказать себе, что еще не все так плохо, нужен эмоциональный разряд».
Я: «Вы о вытесненных желаниях?»
В.Е.: «Да, человеческая психика очень тонкая вещь».
Я: «Ваше творчество приблизило вас к истине».
В.Е.: «Я не утверждаю того, что мне теперь истина известна или что я вплотную к ней подошел. Вовсе нет. Но я уже на такое расстояние к ней подошел, с которого ее удобнее всего рассмотреть».
Я: «Вопрос творчества для меня очень важен. В юности я писала стихи, была переполнена чувством и не могла не писать. Знаний, конечно, не хватало, сейчас с улыбкой перечитываю свои «шедевры». Выходит, что тогда я тоже была на близком от нее расстоянии?»
В.Е.: « Выходит, что так» (улыбается).
Я: «А ваша известность, чем обернулась для вас, она сделала вас счастливее?»
В.Е.: «Когда находишь ответ в сердцах, когда ты понят – это всегда радость, когда люди думают, что вот, мол, Ерофеев – рубаха-парень, свой в доску, и начинают позволять себе лишнее, то тяготит».
(...)
Я: «Венедикт Васильевич, напоследок (я вас уже замучила) вы можете дать мне совет, хотя, думаю, я не одна такая. Перед нами широкий выбор и много возможностей (было б здоровье), но сейчас так много информации, что можно запутаться в ориентирах. Вот и я еще не уверена в выборе пути».
В.Е.: «В любом труде есть смысл, важно, чтобы этот смысл был вам близок. А ориентиры? Да, мир техники и скоростей, ну, что ж, пропусти технику, иначе действительность собьет, протиснись сквозь все эти такси и иди куда тебе надо».
Я: «Что ж, спасибо за беседу, буду протискиваться».
В.Е.: «Это вам спасибо: и за беседу, и за чай, и за дары земли».
Я: «Сейчас я вам пакет фруктов наберу, передадите всем от меня».
В.Е.: «Ну что, к бабе Шуре?»
Я: «К бабе Шуре».
Бежим к поезду, уже объявили о посадке. В каждой руке по пакету. Баба Шура как узнала, кто перед ней и кому ее добро понадобилось, от широты души еще в два пакета положила различных сортов вина и денег не взяла.
Я (уже на платформе): «Вот видите, а вы: «...глаза пустые с отсутствием всякого смысла...»
В.Е.: «Вы, главное, сами смысла не теряйте, ищите».
Я: «Постараюсь, а вы там помолитесь о нас, а мы, не сомневайтесь, вас и дальше читать будем. Творцам от нас поклон передайте».
В.Е.: «Не волнуйтесь, непременно передам».
Загудел гудок, поезд тронулся, только сейчас я обратила внимание, что весь пол в тамбуре устлан травой. Венедикт Васильевич улыбался и махал мне рукой. Я подумала: «Как хорошо!» – и проснулась.
