Елена Погорелая
14. Женская проза «нулевых».
– М.: Астрель, 2012. – 413 с.
Сборник женской прозы «нулевых» с незамысловатым названием «14» (по числу вошедших в книгу как молодых, в журнальных, газетных и сетевых литературных обзорах зазвучавших недавно, так и признанных в филологическом и писательском кругу женских имен), на скорую руку составленный Захаром Прилепиным, уже вызвал множество откликов. Отклики эти, написанные «по горячим следам», в большинстве своем – женские, раздраженные, взвинченные: «Сборник рассказов четырнадцати современных писательниц производит впечатление одновременно очень однообразное и трагическое <…> Похоже, Людмила Стефановна Петрушевская научила женщин говорить, и с тех пор им так и не пришло в голову придумать другой способ», – пишет Варвара Бабицкая в рецензии, красноречиво озаглавленной «Без мужчин» (21 августа, портал Colta.ru). «В представленной антологии целая галерея женских одиночеств: провинциальная учительница, сгорбившаяся старушка, романтичная разведенка, потасканная жизнью фермерша <…> Голоса четырнадцати авторов сливаются в один длинный диалог о нелегкой женской доле с похожими интонациями, оборотами и персонажами», – вторит ей Полина Рыжова на портале Gazeta.ru (14 июля 2012-го). Наконец, в газете «Коммерсантъ» в статье «Нулевая реальность» (от 7 сентября нынешнего же года) Анна Наринская подытоживает: как бы ни были хороши отдельные тексты, собранные Прилепиным в «горячую 14», сборник в целом «производит впечатление бесконечно повторенной женской жалобы, «вопля женщин всех времен», модифицированного из цветаевского громко-страстного «Мой милый, что тебе я сделала?!» в бубнежно-тоскливое «Мой милый, что же ты такой слабак и сволочь?».
Словом, отклики на прилепинское составление в большинстве случаев едва ли не более концептуальны, чем сам «женский» сборник. Подобная концептуальность очевидно опасна – она заставляет искать и додумывать соответствия. Единообразные сетования рецензенток на то, что «девочки писали, а мальчик решал» и решил все, конечно, неправильно, а также замечания о том, что Прилепин – не бог весть какой составитель, имеют, конечно же, некоторые основания, но ведь дело не в этом. Не в том, кто неправ: современные пишущие героини, мимо которых несется, не задевая их, бурный поток феминизма, или брутальный Прилепин, умилившийся стойкости женщины даже в ее «персональном аду», где она способна, обустраивая себе уголок, повесить «на стеночку» «фотографию ребенка», – а в том, насколько мы готовы расслышать голос той самой (не женской, а общей) реальности, которая вырисовывается за этими текстами; насколько готовы прислушаться к этому голосу, не подменяя звучащую внятную речь с ее (женскими? или опять-таки общими?) страхами, чаяниями и надеждами своей собственной внутренней речью.
А если готовы, то этот негромкий в большинстве случаев, размеренный голос реальности многое нам порасскажет – и о судьбе семьи священника, запечатленной на старой фотографии начала XX века («Фотография» Майи Кучерской), и о романтической любви учительницы к статному выпускнику («Обстоятельство времени» Анны Матвеевой), и о трущобном существовании на окраинах города Ломь – «самого крайнего города на Урале» («Танюшка» Полины Клюкиной)… Реальность не ограничится тихим и женским (гламурным) мирком, реальность заставит нырнуть, углубиться в историю, вспомнить собственное безоглядное детство, пришедшееся на смуту «лихих 90-х», поработать в лаборатории психиатрического диспансера, вырастить сына, заняться оформлением документов на продажу никому не нужной комнаты в доме, «куда даже милиция не заглядывает», – и сделать тысячу других важных дел, мелочей, из которых постепенно растет, прорисовывается наше время.
Пожалуй, самое важное, о чем стоит спорить применительно к этому сборнику, – никак не особенности современного женского почерка, но тот самый причудливый, хаотичный, местами гротескный образ непредсказуемого настоящего времени, что создается на страницах коротких рассказов Ганиевой, Ключаревой, Козловой, Мамаевой и др. Время ли это женщин? Не знаю; на мой взгляд, если в рассказах и есть нечто женское, то это никак не тематика (мало ли подобных заброшенных домов и психиатрических диспансеров у Маканина, Сенчина, да и у эталона мужественности современной литературы Захара Прилепина – хотя бы в его новом романе «Черная обезьяна»!?), но ракурс, прищур, «аппарат» понимания и взгляда. Там, где писатель-мужчина стремится к глобальному обобщению, создавая, к примеру, масштабное полотно 90-х, расписанное впечатляющими картинами летящей в тартарары прежней жизни, писательница обращает внимание на частности, мелочи существования, «земные приметы» (как бы сказала об этом Цветаева – очевидно, предшественница «женской прозы»). К примеру, такие: «Ту поляну, на которой жили в последний раз, они запомнили навсегда: два домика, между ними – зеленый умывальник на несколько кранов с корытцем <…> два сутулых фонаря рядом с домиками. Каждый день все это заливало солнцем, и сосны стояли янтарные, и пахло душно, прощально, и папе казалось, что они где-нибудь в Греции. Казалось так потому, что в тот год он взял с собой пересказы греческих мифов для детей и читал Идке тогда «Одиссею»…»
 Женщина у Прилепина выходит "на свет", а не в свет. Иван Иванович Шишкин. Две женские фигуры, 1880-е. Этюд.Государственная Третьяковская галерея |
Это – из рассказа Ирины Богатыревой «Вернуться в Итаку», одного из самых пронзительных в сборнике, не укладывающегося ни в какую концепцию и потому не замеченного рецензентами. А между тем разве не встает перед глазами по прочтении этого описания целый ряд туристических баз 70–80-х с заржавленными умывальниками – целый мир, подобно мифической Итаке канувший в небытие? И разве не сопровождает подобный (искусно подобранный, прорисованный до мельчайших деталей) видеоряд любой из рассказов, составивших сборник Прилепина? Не случайно рассказ Богатыревой в какой-то степени задает тон всему этому сборнику, превращая его не просто в спрессованный выпуск журнала для «женского чтения», как его расценили большинство рецензентов, но в своеобразную энциклопедию русской жизни, увиденную и прочтенную женщиной, – с начала 90-х и до наших дней.
Эта «энциклопедия» подразумевает разделы «столичные», «провинциальные», «рабочие» и «бытовые», разделы «горячих точек», проиллюстрированные рассказом Алисы Ганиевой «Вечер превращается в ночь», позволившим взгляду женщины не только изящно отметить «переливчатые кофты» махачкалинских домохозяек, но и сконструировать собственную антиутопию, гротескно заостряя черты ментальности и философии своих героев. Эта «энциклопедия» охватывает временную панораму от советской действительности на допотопной базе отдыха, откуда даже невозможно дозвониться до города, чтобы помочь тяжело простудившемуся ребенку, до вполне себе современной вариации истории «успешной женщины» Надежды в тексте раскрученного прозаика и сценариста Анны Козловой: «Вот он – шанс ее жизни. Вот ради чего она <…> качала пресс до головокружения, годами не ела шоколад, белый хлеб и картошку. Вот, вот, вот! Усилия были вознаграждены, мучения принесли результаты. Она лежит в постели волосатого грузина с намечающимся варикозом, и он зовет ее в Америку. О таком можно только мечтать…» Эта «энциклопедия», наконец, демонстрирует как слабые, так и сильные стороны не только (женской) современной прозы, но и жизни – с ее провисающей и выморочной, исчерпавшей себя на определенном этапе духовностью (самое слабое впечатление в сборнике производит преобразованная в рассказ газетная передовица Василины Орловой «Новомученик Родион», да и старая «Фотография» Кучерской воспринимается лучше, яснее и чище, нежели вымученно социальный «Кукуша»), с ее болезненной жаждой деятельной любви, доходящей до обустройства в собственном доме приюта для никому не нужных алкоголиков («Росомаха» Ирины Мамаевой), с ее боязнью этой любви и созданием суррогатов, невнятиц, подмен и фантазмов (о том, к чему приводит такая невнятица, можно прочесть в жутковатом, как все у Анны Старобинец, рассказе «Семья»)…
Словом, вчитавшись в рассказы, объединенные в книгу, понимаешь: перед нами, конечно, диагноз (не случайно же так мучительно умирает от рака самоотверженная Галина Тимофеевна в одном из лучших рассказов книги за подписью Марины Степновой, постепенно теряя и имя, и любовь близких, не приспособившихся к подобной самоотверженности), однако диагноз, вынесенный никак не женской прозе и даже не составителю сборника, но всей нашей реальности в целом. Стоит ли в этом случае настаивать на феминизации общества и писателей, отметая «тяжелое наследие» Петрушевской, и надеяться на расцвет «нового оптимизма»? Ведь, как явствует сопроводительный текст на обложке, эпоха таки «отражается в женских зрачках», и вся суть обозначенной ситуации в том, что ее отражение, даже такое, правдиво.
