Юрий Крохин
Что может услышать здесь "странствующий собиратель историй"?
Евграф Сорокин. Испанские цыгане, 1853. Государственная Третьяковская галерея
«...Всю жизнь я раскладываю этот словесный пасьянс, кружу вокруг оттенка чувства, подбирая мерцающие чешуйки звуков, сдуваю радужную влагу, струящуюся по сфере мыльного пузыря, выкладываю мозаику из цветных камушков <...> всю жизнь я занимаюсь проклятым и сладостным этим ремеслом...»
Так незатейливо, доступно и выразительно описывает Дина Рубина свое писательство. Но простота и доступность обманчивы. Да, перед нами словесный пасьянс, мозаика, где все должно сойтись, лечь плотно, без смысловых щелей и фонетических диссонансов, слово к слову, фраза к фразе. Но все-таки мастерство пишущего уж если не в этом, то по крайней мере не только в этом. Какая-то тайна остается! Имеются и еще профессиональные приемы, каноны ремесла вроде сюжета, пресловутых завязки, развития, кульминации и развязки. Надобны характеры – запоминающиеся, живые. И опять Дина Рубина, играя и мистифицируя читателя и критика, объясняет, как это делается: «Из одной-двух внешних черточек лепится фигура (тут главное стекой тщательно соскрести лишнее), и одной-двумя характерными фразочками в нее вдыхается жизнь...»
Действительно, директор картины Рауф в невероятно смешной, ироничной и грустной повести «Камера наезжает!..» запомнится только забавным обращением «Кабанчик!», а другой малозаметный персонаж, оператор Стасик, примечателен белой маечкой с надписью «Я устала от мужчин!» да тем, что говорит героине, автору сценария будущего «шедевра» «Узбекфильма»: «Там еще уйма работы. Надо жестче сбить сюжет. Не бойтесь жесткости, не жалейте героя...»
Рубина своих героев, в сущности, и не жалеет. Да и как их жалеть, если XX век, о событиях которого она пишет наиболее часто, не щадил никого? В одном из самых, на мой взгляд, сильных рассказов, «Цыганке», мы слышим голос повествователя, который пересказывает, оставляя место и прямой речи других рассказчиков, удивительную историю женитьбы прапрадеда, украинского еврея, на красавице-цыганке. И старуху-цыганку, которая видела будущее, вместе с правнуками-евреями расстреляли в первые дни войны. Трудно сказать, что более волнует автора: таинственное ли брожение древней крови, когда аккорды цыганской гитары бередят душу, а по весне тянет в скитания, грозное ли пророчество старой цыганки: «Мои все до девятого колена присмотренные!», собственная ли роль подсадной утки для неких высших сил, что воздают за содеянное зло?
Да и где они, корни этого зла?
Рассказ о Катастрофе (ее еще именуют Холокостом) Дина Рубина снабдила библейски простым названием «Адам и Мирьям». Историю местечковых Ромео и Джульетты, прошедших все круги ада в гродненском гетто и после, мы слышим в уютном иерусалимском кабачке, где расположились старая дама-рассказчица и слушающая ее автор. Но не ужасы пережитого Мирьям, похоже, особенно потрясают слушательницу, а те выводы, которые женщина сделала годы спустя: «Милосердие и страх, добро и жестокость не распределены между разными людьми, а соседствуют в каждом человеке. И всякое чувство не бесконечно... Знаете, человека надо жалеть и никогда не взваливать на него непосильную нравственную ношу...» Утверждая, что милосердие и жалость не беспредельны и слабину может дать даже праведник, Мирьям склонна понять и простить людей, что два долгих года прятали ее в могиле подпола, а потом, не выдержав, сдали полицаю. «Они не виноваты... Ну, посудите сами: сколько можно было меня держать? Я никак не умирала, выпустить меня в таком виде – лысый скелет – натурально было опасно...»
Но внимательная слушательница – странствующий собиратель историй, как она себя представила собеседнице, – не может принять этой логики: «Мне плевать на причины, по которым выбрасывают человека на явную гибель».
Чья правота вам ближе?
Трагическая тема еврейского народа звучит во многих произведениях Дины Рубиной, высвечиваются разные ее стороны. Ситуация в рассказе «Яблоки из сада Шлицбутера» поначалу вполне комична: героиня (судя по всему, alter ego автора) приносит в редакцию московского журнала, выходящего на языке идиш, рассказ... узбекского писателя. Правда, рассказ написан по-русски и вдобавок на еврейскую тему! Весьма пожилой редактор по имени Гриша, оказывается, земляк и сосед семейства героини, а в ее тетку когда-то был пылко влюблен. Гриша хочет узнать, как и где теперь Фрида. И слышит: ее немцы повесили, а перед тем гнали по шоссе прикладами в спину...
Мгновенно меняется – как в театре – освещение; какой, к черту, комизм, когда, словно молния, раздирающая тьму, сверкнуло, грянуло жуткое в своем лаконизме сообщение...
Писательница не нагнетает ужасов, не стремится вызвать жалость или слезы читателя. Ее просто не отпускает история каждого отдельного человека, попавшего в лапы палачей, иноземных, отечественных – все равно. Мучения, коим подвергали души, может быть, не менее страшны, чем телесные. Испытания, выпавшие Моисею Гуревичу («Дед и Линда») в сталинских лагерях, и нравственные терзания врача Ирины Михайловны в разгар «дела врачей» («Любка»), если можно так выразиться, равновелики. Но герои Рубиной, пусть и не обладающие особой стойкостью и мужеством, все вынесут, преодолеют. Народ-то присмотренный! И кошмары ночи, что длилась в Европе и нашей стране в 30–50-е, в конце концов исчезают, наступает утро – «время, когда вещи отделены одна от другой, и можно разглядеть их отличия, ощутить их границы, осознать их меру и осязать душой красоту и величие Божьего мира...»
Истории, рассказанные (сочиненные, домысленные) Диной Рубиной, не оставляют читателя равнодушным: вызывают улыбку, будят собственные воспоминания, берут за сердце. Мастерство рассказчицы неоспоримо. Но меня, давно занимающегося той же мозаикой из цветных камушков, тем же словесным пасьянсом, особенно восхищает удивительная пластика, доводящая описания до стереоскопической объемности и точности, умение рыхлить разные пласты русской речи, выстраивая неприкрашенную, разноликую и многолюдную картину мира.
