Алеся

Самые красивые женщины находятся на грани целлюлита. Когда все уже из одежды вываливается, но ожирения еще нет. Это очень тонкая вещь, трудно достижимая и легко переходящая в обыкновенное сало. В этом состоянии медленно и красиво переваливаются ягодицы, формы округлые, плечики и руки белые, мягкие, бархатные. Это такой малороссийский тип женщины и чаще всего встречается в Украине и именно в Крыму. Там же, особенно при смеси с татарской кровью, образуется типаж необычайно эротический и воздушный одновременно.

Она вошла к нам в плацкарт в Джанкое, и первым делом я обратил внимание на тонкую украинскую красоту и на ту особенность, которую уже описал выше. Мне казалось, что эта очаровательная женщина, милая, сладкая и сдобная, не может курить, но, заметив, что я достаю сигарету, она, представившись Алесей, напросилась со мной. Мы встали в тамбуре и стали дымить, и хотя почти сразу же выскочила проводница и запретила нам под угрозой штрафа, но мы все равно продолжили сосать сигареты и даже разговорились или, точнее сказать, беседу начали, а продолжили уже на своих местах.

– Вот, – задумчиво протянула она, глядя на унылый крымский пейзаж, на гордые кипарисы, устремленные в серо-голубое небо, на безжизненную желтую степь с пожухлыми и сухими кустиками, на потрескавшиеся здания железнодорожных станций, крашенные известью, на торговок, смуглых и беззубых, в цветастых платках, съехавших на затылок, протягивающих на остановках в открытые вагонные окна дыни и вареную картошку.

– Иногда Вадик так смотрел на меня, словно хотел задушить, а иногда нежно-нежно. А я ему – купи то, достань это, дай еще. Он аж краснел и дергался. Вот так жилка начнет трепетать, я не знаю, куда мне деться. Витает что-то тяжелое над головой, и дети ревут.

– Вы куда едете? – формально спросил я, незаметно разглядывая ее красивое лицо с точечками оспы на висках.

– В Ухту, в колонию, – ответила Алеся и осторожно посмотрела на мою реакцию, на выражение лица.

Я же никак не отреагировал. Какой-нибудь другой человек удивился бы или проявил к ней заинтересованность или враждебность, но я журналист со стажем и многое что повидал, к тому же я сам бывал в Ухте и сразу представил мрачную речку Печору, несущую свои нефтяные воды посреди лесотундры, и мелкий, среднестатистический и зачуханный городишко. Вспомнил комаров – в пятнадцать сантиметров и директора нефтяной компании, добывающей тяжелую нефть для космических ракет, у которого я брал редакционное интервью.

– Однажды муж ночью со смены принес шубу, он охранник в банке, богатую, норковую, как у новых русских. Я ее носила-носила и радовалась.

«Где же в этой Ухте колонии?» – сидел я молча и размышлял.

Когда я прилетел в Ухту, то меня, конечно, в колонии не водили, в ресторане напоили, какую-то девочку предложили, но в колонии не повезли, хотя народ там очень отзывчивый, но какой-то дикий и обреченный, словно понимает, что попал сюда надолго и никогда и никуда не выберется. И дети их не выберутся, и внуки останутся гнить в этой гнетущей глуши.

– А когда его забирали, я вдруг все поняла: вот женщина на Руси скажет – хочу то, хочу это. Муж пойдет и зарежет, и убьет, и ограбит, и домой принесет.

Мы с ней разговаривали в итоге час, не больше, потом она легла на верхнюю полку и отвернулась к стене, а я пошел вниз на боковушку, потому что пришел хозяин нижней полки. Я стал читать в электронной книге Мариенгофа, пока не закончился заряд. Потом разложил постель и тоже уснул. Вышел же в спешке в Харькове, так быстро, что даже не попрощался с Алесей. Только когда уже шел по перрону и катил сумку на колесиках, вспомнил и обернулся, но вагон уже мерно набирал скорость, и ее лица я разглядеть не мог.

Сидел я на скамейке возле церкви и ждал чего-то, хотя вроде бы ничего в этом необычного нет. Тут колокола вечерние зазвонили, я еще немного помялся, поразмышлял и пошел медленно в храм, с трудом разгибая колени, даже вспомнил от бабки, как правильно креститься – справа налево.

В маленьком, деревянном, полутемном зале никого не было, густо пахло ладаном, тепло трещали свечи. Я, спасибо опять же бабке, купил одну тонюсенькую оранжевую свечечку и стал обходить темные закопченные иконы по часовой стрелке, выбирая какую-нибудь. Окончательно запутавшись, пошел на второй круг и остановился возле Богоматери – не потому, что хотел поставить ей свечку, а потому, что ее легче всего узнать. Она держит на руках младенца Иисуса. Около нее горело море свечей, и пустых подсвечников (или как там правильно, даже не знаю) не было. Я даже хотел одну вынуть и переставить, чтобы освободить себе место.

И вот, когда я уже собирался это деяние совершить, обратил внимание на соседнюю икону, возле которой не горело ни одного огонька: молодой еще человек с птицей на плече. Сверху по церковно-славянски замысловато написано «Трифон», а моя фамилия Трифонов. Посмотрел я на него, посмотрел, и так мне вдруг стало жалко святого, у которого свечей не было, а у Девы Марии, значит, завались, что я поджег свечу от Богоматери, оплавил снизу и вставил в подсвечник Трифону. Потом, выходя, обернулся и еще раз посмотрел на Трифона, очень мне стало интересно, кто он такой.

Дома позвонил бабке в Марьину Рощу и спросил, что за Трифон, а она:

– Целитель он римский, а сокола ему русские пририсовали. Тебе, Степушка, с твоим артритом в самый раз.

Посидел я потом у телевизора, подумал, хотел еще раз к нему сходить, а потом колени так разболелись, что и не пошел, больно, а когда мучения отпустили, то уже и забыл сходить. Только бабушка звонила и спрашивала:

– Посетил Трифона?

А я:

– Схожу, схожу.