Глотающий

Почти у всех матерей есть от нас тайны... Мэри Кассат. Мать, собирающаяся искупать свое сонное дитя. 1880. Музей искусств Лос-Анджелеса

Мама перебралась из района в город, когда я был еще совсем маленьким. Понимал я только то, что моя мать – профессор химии, проводившая большую часть дня в лаборатории института, в котором работала. Она возвращалась домой ближе к вечеру, проверяла по уже известным заранее нам обоим правилам мои уроки и поведение, справлялась с домашними делами и проводила большую часть своего времени за чтением. В общем, была женщиной замкнутой…

Мы жили близ Гагаринского моста – в двушке на втором этаже пятиэтажного дома с видом на море, который перекрывался какими-то беспорядочно высившимися напротив предприятиями. Обучался я в русском секторе школы неподалеку от нашего дома. Каждое утро – перед тем как пойти на уроки, вставал коленями на поставленный под окно стульчик и смотрел на проносящиеся по проспекту Нобеля автомобили. Каждое утро примерно в одно и то же время на светофоре под окном останавливалась черная «Волга», и через заднее стекло этой черной «Волги», встав коленками на заднее сиденье автомобиля и подперев подбородок своими мелкими, пухленькими ручонками, глядел мальчик. Он смотрел назад таким избалованным и уверенным взглядом, что меня даже пробирала зависть. И каждый раз рядом с мальчишкой я видел левое плечо черного костюма, левую ногу, левую половинку очков мужчины (не знал, кем этот человек приходился ему – отцом или дедом). Мужчина почитывал газету, а мальчик все глядел назад. 

Я думал, что, хотя эти люди и ехали в одной машине, каждый из них – на своем жизненном пути. Видимо, наблюдать каждое утро за одним и тем же представлялось для этого мальчишки интересным. И я был таким: я тоже не уставал каждое утро, каждый день и каждый вечер видеть одно и то же, жить одной и той же жизнью, а когда я расставался с такой жизнью и попадал в другую среду – например, когда с мамой ходил на прогулку или в кинотеатр, то внутри меня наряду со слабенькой радостью возникал какой-то озноб, страх. А затем этот страх исчезал. Думал, что вне дома и школы есть куча всего интересного: этих интересных вещей было настолько много, что всех и не перевидать. И как только я приходил к этой мысли, меня вновь одолевало прежнее чувство страха, и я дико тосковал по тому, чтобы быстренько побежать домой и, спрятавшись за окном, наблюдать происходившее на улице. И где бы я ни находился, начинал скучать по своему окну, по уже привычным для меня видам, по доносившимся до моих ушей знакомым мне звукам. Местечко за окном и было моим теплым гнездышком. И куда бы я ни улетел, все равно возвращался сюда, находя тут покой…

Я не знал ни своего отца, ни родственников. Этих людей в моей и маминой жизни попросту не было. Мама наказала мне не общаться с незнакомыми людьми – особенно с любым приезжим из района, и непременно сообщить ей, если таковая попытка будет иметь место. Но вопреки тому, что я долгие годы ожидал появления такого человека, не было никого, кто бы приехал и спросил обо мне. После того как я немного подрос, я понял, что моя мама раз в году – перед праздником Новруз – садилась в поезд и уезжала в какой-то район и, самое большее, через пару дней с пустыми руками, с сумочкой на плече и нанизанным на сумочку зонтиком возвращалась обратно. В эти дни я оставался на попечении жившей по соседству русской женщины – тети Ани. Понимал, что тетя Аня была единственной подружкой моей мамы, единственным гостем нашей квартиры. Хоть мне и ничего не говорилось, я и сам не спрашивал у этой русской женщины, в какой район и почему уехала моя мать, да и она не говорила мне об этом ни слова… 

Наверное, если я у этой русской женщины спросил бы о том, куда уехала моя мама, то  некая скрытая правда стала бы явной и это расстроило бы меня. Но я чувствовал, точно знал, что, если бы и спросил, эта женщина не сказала бы мне ни слова, в самом лучшем случае попросила бы не вмешиваться в дела взрослых. Потому что эта женщина была человеком моей матери – точнее, ее иной формой, и я, хоть и был ребенком, все же был уверен: где бы и с кем бы я ни был, ни я сам, ни те люди, которым она доверяла, не смогут нарушить установленные матерью правила. Я у тети Ани спрашивал порой кое-что по своим урокам, даже иногда, положив голову на ее колени, засыпал на диване...

Сколько себя помню, на стене напротив кровати в маминой спальне висела совместная фотография пожилой женщины и пожилого мужчины – на голове у женщины был белый платок, а на мужчине – круглая большая шапка (я спал на раскладном диване в гостиной, и, пока мама сама не позовет, я не имел права заходить в ее спальную комнату). Как-то раз, когда я учился в первом классе, был праздник Новруз, мама позвала меня к себе в комнату и, показав старцев на фото, по-русски сказала: «Это твои бабушка и дедушка». Я замер, глядя на фото. Так и не вникнув до конца, кто такие бабушка и дедушка, я понял, что эти люди имеют отношение к моей матери…

И каждый раз, когда мама садилась в поезд и уезжала, мне казалось, что она едет именно к этим людям и место это называется Районом. Мне казалось, что эти самые люди покоятся вместе в огороженной железом могилке – на опушке густого леса, что раз в год мама ездила именно к ним, и, тихо встав у их могил, молчала, и спокойно возвращалась обратно. Я задавал сам себе странный вопрос: почему же мама делает это, то есть в чем смысл попросту дотрагиваться до этих могил, посещать их, не делая при этом ничего, и, даже не возложив цветы, возвращаться обратно? Я больше никак иначе не мог истолковать поездки моей мамы.

***

Когда я учился в десятом классе, в 1978 году, перед Новрузом, рано утром мама постучалась и вошла ко мне в комнату. Подойдя к моей постели, провела рукой по моим волосам (я уже и забыл, когда она гладила меня по голове в последний раз), сказала, чтобы я оделся. Мы пошли на «Тезе базар» («Новый рынок»), мама дала мне крупную корзину, а сама прошла вперед и начала укладывать в висевшую на моем плече корзину все купленное. Мама, будто для того чтобы испытать силу моих рук, кидала в корзину все, что попадалось ей под руку, и, словно принцесса, даже краем глаза не смотрела на своего слугу. Она нарядилась с головы до ног и изрядно помолодела. Теперь я ходил бы рядом и таскал тяжелые корзины, сколько она ни скажет… Корзина, полная множества сухофруктов, рыбы кутум, разных пряностей, свежего масла, мяса, яиц, разноцветных свечей, а сверху – зеленой проросшей пшеницы сямяни, казалась мне пушинкой. Казалось, что мама напрочь забыла о том, что я был рядом, и ощущала себя прихорашивающейся на глазах у людей красавицей. Она будто бы гляделась в большое зеркало, расчесывала влажные волосы, поглаживала себя по лицу и волосам пальцами с только что высохшей на них хной, напевала вполголоса…

Вдруг вокруг нас опустело: мы с матерью остались одни рядом с крупными, высокими мужчинами, одетыми в черное, и высокий, зеленоглазый, симпатичный молодой мужчина подошел к нам, обнял маму, а та прижалась к нему. Мгновенье они так и стояли, а потом хоть и отпустили друг друга, все равно продолжали стоять, ухватившись за руки. Молодой мужчина довольно быстро и вальяжно схватил маму за локоть левой руки, будто дав ей опереться, попытался скрыть тоненькую руку моей мамы в своей большой ладони. Мое тело и каждая клеточка мозга как будто заныли, и именно в это время мать, повернувшись, показала на меня. Но почему-то ни он, ни она не позвали меня к себе. А я, поставив корзину на землю, попытался отвернуться. Я чуть ли не каждый день видел этого человека по телевизору и знал его… Это был наш именитый, славный, очень грозный Мэр Города… Он был хозяином этого города, жители этого города боялись и сторонились его так, как не боялись и не сторонились никого другого. Но все знали – что бы Он ни делал, делал ради города и горожан. Не для себя, не ради собственного кармана, не для родственников, а для этого прекрасного, красивого, большого города. И поэтому все, что относилось к этому городу, было вверено именно Мэру Города…

Эта внезапная мгновенная встреча так и завершилась в один миг. И едва мать подошла ко мне, как мы вновь смешались с людьми, и снова я, шагая рядом с мамой, восторженно смотрел на нее, и мы, наполнив нашу корзину лакомствами Новруза, дошли до дома. Мама сказала, что тот человек был ее одноклассником, и мы больше о нем не говорили…

***

Когда я, сдав свидетельство о рождении, получил паспорт, мама позвала меня в гостиную. Положила передо мной серую старомодную толстую тетрадь, на ней чернилами было написано: «Тетрадь воспоминаний». Она открыла ее, на первой странице показала памятное фото, на котором перед сельской школой, собравшись вокруг пожилой учительницы, сидело много школьников – больших мальчиков и девочек.

– А ну-ка, найди меня, – сказала она.

Я, недолго думая, указал пальцем на подростковое лицо моей матери. Мама сидела слева от учительницы, а слева от матери сидел и ухмылялся слегка наклонивший голову в ее сторону чернобровый мальчик с циничным взглядом. Это был мой отец. Мама сказала про него вкратце:

– Пил, ревновал, избивал и ругался: взяла тебя и убежала от всех в город. И хорошо, что убежала…

Затем мама с еле уловимым поглаживанием положила палец на другого мальчика. Этот мальчик сидел справа от учительницы и смотрел серьезным, боевым, утонченным и гордым взглядом.

– Знаешь, кто это? – посмотрев на меня, спросила мать и слегка улыбнулась.

Я хоть и потянул плечи, но начал думать о том, что этот мальчик был хорошо знаком и видел я его чуть ли не каждый день.

– Это Мэр нашего Города. Мой одноклассник… – сказала мать и, тихонечко закрыв «Тетрадь воспоминаний», по привычке сначала выключила свет в комнате, а затем прошла на кухню – продолжила читать книгу, оставленную раскрытой на столе.

Баку

Перевод Романа Агаева