Искатель

Главное – понять, где ты и где другие. Чтоб не смешиваться. Рисунок Николая Эстиса

С кем пас гусей в детстве – тех не забудешь, несмотря на разницу в дальнейшем развитии. Это не закон, зато в большинстве подтверждается самой действительностью. Как бы она ни называлась.

 Мой жизненный путь начинался в местечке Остер, живописно расположившемся между Киевом и Черниговом. Год рождения – 1908-й... 

В то время над многострадальной землей носился 19-й год, и надежда бедноты состояла в победе большевиков на всех фронтах. 

Не исключались из подобных чувств и дети нашей местности. Мы тоже глубоко и душевно тянулись к красным. Старшая остерская молодежь приняла революцию, и многие кинулись в Киев и Чернигов, чтобы оттуда твердой ногой шагать дальше вплоть до всего мира. 

 Ну, таким образом. 

Прошло семьдесят три года с того весенне-летнего периода времени, когда Марик Шкловский сказал мне по секрету, что знает про клад под Волчьей горой, за Остром. 

Он прибежал ко мне не просто как к другу-товарищу, а еще и потому, что слышал от кого-то старшего по годам, якобы клады имеют соответствующее их тайному положению заклинание. Прежде всего – непонятное на слух и по смыслу своего содержания, но сильное в действии. Марик уже перебрал в своем уме несколько слов и выражений, которые, по его мнению, могли бы послужить ключом к кладу. Но в конце концов отмел их, как все-таки понятные. 

Конечно, это были отвратительные ругательства. Что греха таить… К тому же репутация Марика состояла в том, что он может нагородить неизвестно что на пустом месте и отстаивать это место до последней капли крови всех. А потом развернуться и пойти, как ненормальный. И вообще.

И вот Марик явился ко мне со своим неожиданным для меня предложением. Чтобы я ему наговорил какие-нибудь слова из книжки, которую мусолил мой дед. А именно – из Торы. 

Марик являлся членом антирелигиозной семьи, то есть был полусиротой без матери. Причем напоказ и демонстрацию. Его отец Перец Шкловский появился в Остре из Киева. Поэтому, как бывший на столичной закваске, Перец смотрел на окружающее с презрением и осуждением. На вопросы острян, почему ж он приперся в такое плохое место, отвечал туманно. Перец ругался вправо и влево именно на Бога и утверждал, что его ругня направлена не только на отдельно взятого еврейского Бога, а и совсем. Но что касается насчет совсем – так он еще посмотрит. А про еврейского – точно. Нема. 

 Перец работал в пуговичной артели, где в полную силу хозяйничал Борух Полиновский. Подобных артелей существовало аж две. Исходного материала в Десне и Острянке хватило бы даже и на три. Артель Полиновского – самая хорошая из двух. Товар отправляли в Киев. Чем и заведовал Перец. 

Как раз из-за причастности к постоянным поездкам в большой город – и в какие бурные периоды времени! – отец Марика усугубил сознание в сторону громкого отторжения Бога и порицания Торы. 

Рассказывали, что книгу несколько лет назад Перец выбросил в речку Десну с обрыва и еще при этом уговаривал заранее приглашенных свидетелей, чтоб разнесли увиденное. Он, конечно, созвал на свидетельство далеко не евреев. Евреи б ему книгу выбрасывать не дали, хоть убили бы, а не дали. Поэтому Шкловский пригласил своих дружков разнообразных национальностей. И между прочим, там был поляк, это если считать кроме русского хлопца и украинского дядьки. Для полноты, чтоб во все стороны народов. 

Я, конечно, войдя в сознательный, хоть и ранний возраст, поддерживал,  и Марик тоже поддерживал. Но другие – старшие евреи – нет.

 Мой дед истолковал подобное поведение одним фактом, но четким и ясным. Перец вдовец, хочет жениться, гуляет в Киеве с украинской женщиной по-тихому, а хочет по-громкому. И вот вам результат. Ее родственники против еврея, это тоже понятно. Без фактов. А раз Перец выбросил Тору, он будет являться уже не евреем. Совесть его уберегла выкрещиваться, а так – он считает – можно и красиво.

Дед жалел Переца. Хоть не обходился без постоянных намеков на его поведение. 

Вывод делается такой. Марик был лишен Торы и других еврейских сочинений определенного рода с младенческих лет молока матери. Дедов-бабок также рядом не оказалось. Так что на момент обращения ко мне в голове Марика все сходилось: читалась книжка Тора справа налево, не по-людски, как выражался Перец, и причем надо было водить пальцем по каждому слову, чтобы, не дай Бог, ни одного не пропустить и не перепутать. Лучшего для открытия клада не найдешь никогда.

Дед же учил меня чтению Торы с четырех лет, как честного продолжателя еврейского народа. Только время уже было не то. Другое. Пламенное. И потому книжку справа-налево я забросил. Причем из вызубренного помнил много.

 Я уточнил: или пойду с Мариком на Волчью гору, или он считает, что я как дурачок скажу ему слова и останусь в стороне от  клада. Марик сказал, что считает – останусь в стороне. А за каждое слово он мне заплатит, когда клад откроется во всю ширину и глубину. То есть наоборот.

Я отказался. 

Тут Марик привел мне соображение насчет того, что я  понимаю слова. А надо, чтоб говорящий и никто с ним заодно – не понимал. Где надо, поймут и клад откроют. 

Я заверил товарища, что ни единого слова из Торы по смыслу не понимаю. И никогда не понимал. Заучивал на слух из-под палки. Вот теперь только-только вспоминаю под его давлением и согласен записать несколько русскими буквами. Но сомневаюсь, или можно русскими. Потому что если русскими, то получится уже вроде понятно. Так что лучше я перерисую из Торы любой кусочек – строчки на две. Лучше на три. И мы эти строчки не прочитаем, а чтобы никому не обидно, засунем в тишине и покое бумажку в землю в примерном месте. Дальше уже оно двинется куда надо само по себе. 

Марик согласился после сильно длительного раздумья. 

Назавтра отправились. Под вечер. Место выбирали долго. Марик заверил, что клад может передвигаться внутри земли, и потому не важно, где произвести заклинание. Клад сам до заклинания дойдет своими ногами. 

Закопали бумажку под кустом жасмина. Как раз конец мая, цветочки пахли, даже притягивали подойти. 

Усталость взяла положенное. Мы заснули крепким юным сном. Когда проснулись, на небе уже сияли некоторые звезды. Обмацали траву кругом себя, на коленях проползали под горой не меньше часа. Клад не пришел.

Решили явиться утром. Тем более с мешком или чем-то подобным. И при этом выказывали радость, что в настоящую минуту идем без поклажи – до дома километра четыре, в рубахах нести сокровища – можно ж и порвать. А с мешком будет хорошо. Мы его – на палку и вдвоем осилим. Удобно.

  Дома меня ждал дед. Причем с сильно нехорошими намерениями. Я это заметил по его виду и выражению фигуры. 

Вместо того чтобы переписывать строчки из книжки, я вырвал половину страницы. Дед это, что понятно, обнаружил. Угрозами и общим сиюминутным отношением он вынудил меня скрыться из родного дома. Моя мать потакала деду во всем. И никто за меня на тот момент не заступился. 

Я убежал за дальние огороды. Потом  в мою голову явилось решение идти на Волчью гору самостоятельно и сторожить клад до утра. Чтобы впоследствии задобрить деда и мать золотом. Не говоря уже про искупление, славу и весь мыслимый почет.

Горы я в ту ночь не увидел. Последнее, что запомнилось из тогдашнего, – треск доски под ногой на мостике. По-видимому, от неожиданности и перепуга я выключил сознание и включил его, только когда услышал над собой взрослый голос:.

– Нэ рыпайся, дурэнь! Ногу до кисточки обдэрэш! И так у тут у тэбе крови повно. Усю ричку замутыв. Зараз одрубаю тоби аж поникуды, инакше нэ знаю, що й робыты...

Я поднял голову и закричал... То есть, как мог, выразил сильную просьбу, чтоб ногу мне не рубали, особенно по некуда.

Незнакомый дядька засмеялся и подтвердил, что именно по некуда, иначе он меня освободить не сможет. Ну не разбирать же мостик из-за какого-то дурня…

Как бы там ни было, я сообразил, что взрослый человек был сильно выпивши. Сивушный дух явился для меня чем-то вроде хлороформа. Считаю, что именно это и облегчило тогда мои тяжелые страдания. Я опять утратил сознание.

 Очнулся в хате. Позвал маму при помощи неясного мычания. В ту же минуту среди других чувств распозналась нестерпимая боль.  Оглянулся вокруг себя и понял, что нахожусь в чужом помещении. Лежу, накрытый рядном, на скрыне, подо мной – кожух мехом наружу.  

Вспомнил угрозу лишить меня ноги. Судорожно ощупал внизу. Две моих ноги оказались на месте. Только правая, как кукла-мотанка – вся сплошь перевязанная тряпками, – не отозвалась участием на прикосновение.

«А вдруг там уже и не нога, а деревянная палка?» Страшная догадка оглушила меня. Я громко закричал. В произошедшем увиделась расплата за неправедное посягательство на клад.

В хату зашел мужик. В длинной полотняной рубахе, штанах, босой.

– Ну шо, жиденок, ногу ты соби зидрав аж до кистки. И кистку трохы захватыв... 

Я спросил сквозь слезы, куда он подевал мою ногу.

– Куды-куды... У печи спалыв!

Я горько зарыдал.

Мужик стал надо мной во весь огромный рост. Протянул руку к моей голове. Я отшатнулся и больно ударился о стенку. 

– Ты шо? Та навищо мэни твоя нога пархата! Отакэ! Я кров твою погану усю нич вгамовував...  Зараз доктор прыидэ. Сусид мий до Остра поихав, дак я попросыв, щоб доктора прывиз. Звидты доктор. Еврэй, ага. Вин тоби як свому усэ зробыть. Добрый ликар. Хоча й молодый. А що – як молодый, то й рукы в нього не трусяться. Ага. Люди дарма не скажуть.

Я перестал плакать. 

– Отак. Терпы, козак, отаманом будэш. Хочеш в отаманы? Хо-о-очеш! Сам звидкы?

Я ответил, что остерский.

Мужик расстроился, что я ему раньше не сообщил. Он решил, что я из Козельца. Ночью в бреду я вроде такое сказал. Наверное, даже в беспамятстве старался запутать следы и отвести постороннего от клада. Через мостик можно было идти прямо к Волчьей горе, а можно – дальше, на Козелец.

– Ну, хай... Прыидэ доктор, забэрэ тэбэ до Остра. Вдома мамка твоя рэвэ, мабуть. Гевалт и такэ иншэ... Вашы мамкы люблять лементуваты. Ой, люблять! Больйону тоби зварыть! Курку зарубае и зварыть! Точно ж кажу! Нэ журысь! Як тэбэ зваты?

– Лазарь. Гойхман.

– Ага! Недарма ж у кныжци сказано: «Вставай, гад, Лазар, и ходы». Ну, як ты Лазар, то й будэш шкандыбаты. Спы! Зараз щось исты зроблю. Мэнэ дядько Мусий зваты. 

Успокоенный, я уснул сквозь боль. 

Через некоторое время во дворе послышался человеческий разговор, лошадиный шум и тому подобное. Я узнал  голос остерского доктора Рувима Либина. 

Я сильно пришел в себя от этого факта, потому что Рувим приходил к деду и являлся не чужим в нашем доме. Либин славился тем, что закончил Киевский университет с большим блеском. Причем несмотря на жестокую процентную норму для евреев. Про большой блеск упоминали по Остру беспрестанно и при этом еще что-то имели в виду. На тот момент мне было неизвестно, что именно.  

Между прочим, возраст Рувима был 26 лет. 

Хоть во дворе говорили негромко, я разобрал и осознал следующее.

Ночью на Остер налетели струковцы. И теперь они в местечке подкрепляются и находятся на отдыхе. 

Либин был к ним призван для осмотра раненых, причем один умер у него на руках. Какой-то особо ценный. Рувим испугался, что окажется лично виноватым и замордованным, как полагается, что понятно по тому периоду времени. Он побежал в лес, как раз по направлению к Волчьей горе, и там ему встретилась подвода с соседом дядьки Мусия. Доктор умолил его не ехать дальше, а вернуться куда угодно, только подальше от Остра. 

И вот он тут. 

Мусий обратился к Либину:

– Ну шо... Подывысь на малого. Зробы що трэба. И шоб я тэбэ не бачыв. Тэбе шукаты будуть. А мэни горэ. 

Я закричал по-еврейски:

– Рувимчик! Я тут! Иди сюда! Скорей! 

Дернулся всем телом от собственного крика. Боль пронзила меня всего с головы до, как я в глубине души надеялся, имеющихся пока ног. 

Поздним вечером при свете каганца я узнал непоправимую правду о последних событиях в Остре.

 В результате бандитского нашествия подверглись бесчеловечному нападению мой дед и моя мать.

Рувим в тот момент находился в нашем доме, так как был вызван приводить к жизни деда и маму, которые почти сошли с ума от моего отсутствия в тревожные часы. Струковцы требовали, чтобы Рувим немедленно пошел с ними к раненым. Рувим уточнил, или не истекают раненые кровью, какие у них произошли повреждения. И сделал вывод, что сможет явиться хоть через полчаса, хоть через час, когда старик и женщина немного очнутся от успокоительного укола, который он произвел. 

Один из тех, кто пришел за Рувимом, рубанул своей шаблюкой по очереди деда и маму с утверждением, что нечего тут рассиживаться. 

Рувима потащили.

Я это все послушал. И спросил только, на месте моя нога или уже нет. Рувим ответил утвердительно и поинтересовался, или я все  понял из его достоверного рассказа. 

Я сумел кивнуть и вслух подтвердить собственное понимание первыми попавшимися словами:

– А вдруг они очнулись?

Лицо Рувима стало белым. 

Он положил мне свою ладонь на глаза и приказал:

– Спи! Шлафен! 

На момент моего пробуждения в хате происходило совещание среди Мусия и Рувима. 

Мусий считал, что нам надо топать до дому, а Рувим утверждал, что не надо. 

Мусий ставил вопрос острым ребром: за какие бублики мы тут у него будем ошиваться?

Рувим пропускал вопрос мимо ушей и мусолил свое. 

В конце концов в качестве отдачи за проживание Рувим предложил свой докторский саквояж из толстой свинячьей кожи с блестящими застежками и в придачу штаны, пиджак и ботинки. 

Мусий выразил согласие на неделю. Рувим начал его стыдить – за такую плату можно бы и две. Мусий подумал и согласился.

Рувим заметил, что я не сплю, и сказал:

– Рана твоя большая, но поверхностная. То есть больше гевалту, чем дела. Через неделю будешь прыгать на обе ноги. Скажи спасибо дядьке Мусию. Он нас берет к себе, пока ты очухаешься.

Я возразил:

– Раз я буду скакать через неделю, так зачем ты ему все с себя отдаешь, как за две? Одежду ни за что не отдавай. Ну хоть ботинки не отдавай. Где теперь достанешь ботинки?  

Рувим встал из-за стола и провозгласил:

– Скакать ты будешь через семь дней. А вторые семь дней я взял на всякий случай. Ну, если честно, так для себя – лично. Как для человека. Не как для врача. Надо, чтоб струковцы меня немножко потеряли. 

Я разозлился:

– А вдруг дед с мамой меня уже ищут? Нет! Мне надо в Остер! У меня с Нечепой договор. А ты оставайся! Оставайся! Жри тут за свой свинячий чемодан! Жируй! Я деду расскажу! 

Мусий засмеялся:

– Всэ! Здоровый... Здоровый, гад! Учора вмырав, а сьогодни здоровый. Вставай, Лазар! 

Я попытался скинуть ногу с сундука. 

Рувим бросился ко мне, удержал всем своим телом. 

Я махал руками, крутил шеей. Мусий добавился к Рувиму и вместе они меня утихомирили. 

Мусий дал мне маленький глечик:

– Пый! Цэ вода.

Я сделал глоток, почувствовал – не вода, а самогонка. Причем, конечно, почувствовал запах еще до того, как глотнул, но каким-то чудом не закашлялся, а из принципа выцедил еще чуть-чуть. 

Самогон подействовал на меня в роли снотворного. За глазами, изнутри, закрутилось, заметушилось, летали бабочки, гудели пчелы, но где-то далеко и глубоко – не в голове, а в самом сердце, зудела черная муха. И зудела она про Остер. Про деда, маму… Они ж зарабатывали гроши на меня… А я тут лежу и никто не знает... Никто не знает... Никто не знает... А Рувим знает, но ему себя жальче, чем всех моих родичей вместе взятых по одному. Потому что он гад! И надо от него убежать. И бежать, бежать, бежать… Аж до Волчьей горы бежать… По мосточку, по мосточку, по мосто…

И тут я опять провалился в сон.

 Надо отметить, что через Марика до меня доходили проверенные события революции. Мой друг увлеченно передавал рассказы своего отца про обстановку в Киеве. И Директория, и Самостийная-первая, и Самостийная-вторая. Мнение Марика было такое: всюду бурлит. И всем, без выключения из правил, настанет крышка, если пар не выпустить. А пар в такое время выпускается только с помощью революционных кишок. То есть выпустят кому надо кишки, и настанет хорошо, причем всем.

Я как-то поделился с дедом соображениями Марика, причем выдал их за свои. 

Дед похвалил меня за ум и спросил: 

– Ты видел, как от кишок пар идет? Личными глазами видел?

– Видел. Свинью закололи Власенки, так я видел. И воняло ж!.. Сильно воняло. Но то ж свинья... 

– И человеческие кишки воняют. Ой как воняют! 

– И кошерные? – Я честно поинтересовался, без задних мыслей.

Дед махнул рукой на мой живот и засмеялся. Долго смеялся, пока мама не дала ему воды, а меня не прогнала во двор.

 Вслед мне дед прокричал:

– И начинят кишки твои горем твоим и смородом твоим, и будешь ты их тянуть за собой всю свою жизнь в себе, адиет несчастный!