Закон земли, который ты знаешь

На петербургский манер поговорить о любимом городе... Фото Евгения Никитина

Повести и рассказы о детстве, казалось бы, беспроигрышный жанр: все детства в чем-то похожи, а значит, понятны, как похожи и понятны детские рисунки всех времен и народов (обзор «десткого» номера «Знамени» см. на стр. 5. - «НГ-EL»). Вот только для повести этого мало, необходимо еще что-то. Может быть, историчность? Узнаваемые бытовые детали? Психологизм? Конфликт ребенка с родителями или окружением? Поэзия? Да, наверное, она в первую очередь. В новой повести известного петербургского прозаика Михаила Кураева «Операция «Бучков хвост» нет ничего намеренно поэтичного, а своеобразная, едва уловимая поэзия чувствуется. Откуда-то она взялась в небольшом реалистичном повествовании о братьях-школьниках из коммуналки послевоенного Ленинграда. В повести нет ни трогательных внутренних монологов, ни детской невинной влюбленности, ни лирических отступлений, за исключением разве что нескольких краеведческих – автор, вспоминая детство, как будто время от времени перебирает и разглядывает открытки с видами старого Петербурга: «Храм стоял метрах в трехстах от Малой реки, а прямо на берегу двумя корпусами с граненой башней посередине возвышались, словно неприступный замок, «Бироновы конюшни», к которым герцог Курляндский и благодетель российский Эрнст Иоганн Бирон никакого касательства не имел. Да и воздвигли эти, с позволения сказать, конюшни, когда Бирона и след простыл. Но слава величайшего любителя и ценителя лошадей надолго пережила герцога».

В то время как автор на петербургский манер не может удержаться, чтобы не поговорить о любимом городе, его герои-мальчишки всю повесть заняты тем, что экономят деньги на школьных завтраках с целью совершить поход в дорогой продмаг и разжиться чем-нибудь недоступным простым смертным: халвой, маслинами, желатином… Что им до истории их многострадального города, когда есть на свете страна Греция, где растут маслины? Что им до разрушенного храма – стоит и стоит себе, ведь на свете существует желатин и, судя по названию, это должно быть, что-то особенное, невероятно вкусное. Казалось бы, ничего нового и примечательного в этой детской жизни: строгая мама, а какой ей быть в то строгое время? Фантазер – главный герой, а кто из детей не фантазер? Разумеется, еда – как не думать о еде в Ленинграде после блокады? «В конце сорок четвертого мать принесла домой сахар и дала кусок рафинада младшему. Тот, обрадованный, тут же устремился во двор и буквально через десять минут вернулся в слезах и протянул кусок обратно матери.

«Что случилось?»

«Не пишет...» – сквозь слезы выдавил юный грамотей.

Заплакала и мать. Сын знал буквы, а кусок сахара первый раз в жизни взял в руки».

Михаил Кураев. Операция «Бучков хвост»: Повесть. – «Знамя», 2016, № 11. – С. 5–39.

Казалось бы, известная ленинградская история, изложенная довольно бесхитростно, но без усилия (оттого что не выдумана) вписанная в вечную тему судьбы ребенка в России. Вспоминается Арсений Тарковский: «Из картошки в воскресенье мама испекла печенье, так познал я вдохновенье в девятнадцатом году». Все книги в доме героев повести были сожжены в блокаду, но дух дышит, где хочет, и единственная оставшаяся в доме книга, не совсем понятным языком повествующая о чем-то совершенно чуждом их жизни, о чем-то древнем, этой своей древней тайной вдруг пробуждает душу ребенка от спячки. «Но вместо того чтобы начать, как всегда: «И где вы были?», улучив удобный момент, когда мать была в комнате и накрывала стол, младший встал в позу мужика с египетской картинки, выкинул перед собой полусогнутую руку с открытой ладонью со сжатыми пальцами и объявил: «Скажи мне, друг мой, скажи мне закон земли, который ты знаешь!». «А сам-то ты его знаешь?» – невпопад спросил старший. «Не скажу я тебе, друг мой, не скажу я! Если бы закон земли сказал я, сел бы ты тогда и заплакал». <…> «Чего это ты?» – старший не мог взять в толк, о чем идет речь, но чувствовал, что младший узнал что-то не очень понятное, но интересное. Это тебе не кино про бобров, как они свои плотины строят и от пожара спасаются. «А того, кто умер смертью железа, ты видел? – Видел. Он лежит на постели, пьет прозрачную воду...» И снова тут как будто звучит Тарковский с его воспоминанием о детской любви к древности: «О, матерь Ахайя, пробудись, я твой лучник последний!» Все мы знаем это внезапное погружение в неизведанное, это очарование, страх и любопытство – что там было когда-то, до меня? Кто были эти люди, почему они верили в бессмертие души и в какую-то тайну, недоступную нам с нашими вечными документальными фильмами о бобрах? И эта «нездешняя» нота, добавленная словно «в шутку», как кажется, задает тон всей повести, отрывает ее от земли.

Кончается история неудавшейся первой рыбалкой с моста, но вполне удавшейся детской аферой, имевшей целью сгладить последствия этой рыбалки, точнее – разгладить: утюгом высушить мокрую одежду до прихода матери. Вот и весь сюжет. И с самого начала понятно, что ничего захватывающего и пронзительного не предполагается – просто воспоминание о детстве. И все же оторваться от повести трудно.

«Мать обняла сыновей и чмокнула обоих в маковку.

У мамы был не только абсолютный музыкальный слух, но и тонкое чутье на запахи. Ей показалось, что волосы на головах сыновей чуть-чуть пахнут рекой… Скорее всего показалось».

Приводя эту цитату, я споткнулась об избыточное «волосы на головах сыновей», но когда веришь тексту в целом, то и мелочиться не хочется.