Извлечь из жизни бытие

Рождаются, умирают, растят, любят и мучают детей… Николай Касаткин. Рабочая семья (Что его ждет?). 1891. Харьковский художественный музей, Украина

Галина Климова хорошо известна как поэт.

Она начала писать прозу несколько лет назад, и теперь эта проза, не сразу нащупавшая себя, свой лад, свою меру, догнала ее стихи, а может быть, и перегнала их. Вернее, так: она вобрала, всосала все эти стихи в себя и решительно шагнула дальше – в свободное и широкое прозаическое пространство. Но то, что поэзия, как переполненная драгоценным грузом лодка, опустилась на дно ее прозы, не скроешь. Прислушайтесь: «все вместе выходили в прекрасный Стрыйский парк, в концерт, где серебряное сопрано Виктории Ивановой сливалось с летним звездным небом».

Каково сказано? Серебряное сопрано, слившееся со звездным небом, – ведь это стихи, их нездешняя, непрозаическая природа. Климова не может и не сможет изменить стихотворчеству, она, как зверь, трется об него и инстинктивно чувствует, что именно там – ее правота, ее сила. Прозаическое слово Климовой иногда почти ранит, вызывает безотчетную тревогу своей обожженной стремительностью, своей беспощадной и свежей точностью. Пишу о книге повестей и рассказов, но чувствую, что все время сбиваюсь на поэзию, которая с упрямством ребенка не отпускает меня и не позволяет мне говорить только о прозе. Впрочем, это ведь хороший знак. Это именно то, что сразу вскидывает разговор на болевую волну этой книги, которая со всей своей солью, камнями и раковинами обрушивается на читателя. 

Галина Климова. Театр семейных действий: Путеводитель по семейному альбому в снах, стихах и прозе. – М.: ArsisBooks, 2017. – 272 с.

Рассказ «Врачиха». Две девочки играют в «женщину» и «медсестру». Мать одной из них, акушерка, подрабатывает тем, что делает дома подпольные аборты. Дочка, стало быть, насмотрелась всякого: «Танька вытащила из необъятного буфета белый эмалированный таз, прикрытый чистыми вафельными полотенцами с печатью «Минздрав». В тазу – гора блестящих металлических инструментов: ножницы с длинными прямыми и короткими гнутыми клювами, щипцы, чем-то похожие на щипчики для сахара, какие-то дырявые ложечки и ложки с плоскими зеркальными донцами... Танька взгромоздилась на стол, не сняв даже скатерти. Задрала платье, сняла трусики...

Видишь дырочку или нет?

Вроде вижу.

Теперь бери расширитель и втыкай!

Инструмент казался большим и опасным...

Тычешь в меня, как в подушку! Больно ведь!

Врачиха растерялась. Инструмент сам вывалился из Таньки... Танька, держась за низ живота, не переставала кричать и перекатывалась от боли с боку на бок. Она тыкала пальцем в расширитель, лежавший здесь же, на скатерти. Он был в крови».

Море событий омывает слово Климовой. В ее прозе рождаются, умирают, растят, любят и мучают детей, ссорятся, выживают, сживают со света, делают карьеру, мирятся, хоронят, наряжаются, поют и прощаются навсегда. Плоть жизни, переплавленная в плоть словесного искусства, непрерывно действует, меняет оболочки и формы, натягивается, накаляется, остывает. 

При огромном эмоциональном волнении книга ничуть не сумбурна, автор знает, как извлечь из жизни бытие, и делает это со строгой и деликатной сдержанностью: «Даже фотографии изменились, какой-то очевидный сдвиг, смещение, и он уже другой: значительный, чистый, милостивый. Так и со стихами складывается, как с людьми. Например, с поэтом Николаем Панченко. После похорон сколько вдруг открылось: что было понятным стало пророческим, обычное – чудесным, темное – мистическим. Или вот Таня Бек. Жила и писала о любви и смерти. А стоило ей умереть и читаные-перечитаные ее стихи стали другими. Или это мы другие?»

Я не хочу играть метафорами, но все-таки позволю себе одну, которая, на мой взгляд, точно отражает суть этой книги. Бывает, что человеку переливают кровь. И он живет с этой кровью внутри себя, не помня о том, что она чужая. Современные прозаики, как, впрочем, и не только современные, с охотой опираются на чужие открытия в прозе и ассимилируют их. От этого их книги становятся как-то внушительнее, пышнее, что ли. Но, боже мой, как легко распознать до дыр зачитанного Томаса Манна, Германа Гессе или того же многострадального Набокова в уклончивых и вторичных дарованиях нынешних наших номинантов, лауреатов и победителей! Сколько чужой крови в их литературных «организмах»! Скажу ли я, что проза Галины Климовой по своему строению и своему наполнению – «женская»? Да. Потому что она написана женщиной. Только поэтому. Но чтобы не исказили все, что я думаю и говорю о ней, не принизили ее значения, не умалили ценности, черпну-ка сейчас из метафоры: ни капли в ней нет чужой крови. Своя. И своей, редкой, группы.

Бостон (США)