Узлы судьбы

Бонапарт всюду даровал евреям права… Василий Верещагин. Наполеон I на Бородинских высотах. 1897. Государственный исторический музей, Москва

Роман Дины Рубиной «Белые лошади» – продолжение трилогии «Наполеонов обоз», и тем слаще читателю, что еще не доехали, что окончание только следует. Два основных персонажа романа Надежда и Аристарх словно совершают неустанное путешествие, движение‑притяжение друг к другу – из города Эн в пункт А, из космоса надежд – к антимирам отчаяния. А попросту: от всепоглощающей светящейся юношеской любви – к безжалостно‑рутинной жизни с ее черными дырами, из скачущего авангарда – в плетущийся обоз.

Этот роман в начале буквально наполнен белым, будто зима на полях и посреди страниц, проза просто везет нас на белых лошадях: «Белая кобыла в чернильно‑звездной ночи»; «она показалась ему призрачно‑белой, волшебной, почти мифологической»; «изумительно белый конь Крахмал»; «несется, выгибая шею и разметав гриву, белый лебедь Крахмал – вот‑вот взлетит, помашет крылом и растает в зеленом апрельском небе». И ближе к концу, окольцовывая, спасая от омута мрака, от езды в вечное ночное, опять концентрируется белизна: «одна лошадь белой была, такой белой – аж светилась в темноте. Вот и белая лошадь...»

На белой же лошади по ледяному подмосковному ноябрю того еще 12-го года уносит ноги и случайные сокровища предок Стаха Бугрова – Аристарх Бугеро, офицер наполеоновской армии, венецианский еврей‑полиглот Ари Бугерини, так и застрявший, осевший навсегда в России, проживший здесь свою трагическую и таинственную жизнь. Бонапарт, как известно, всюду даровал евреям права и жительство («вы – граждане») и даже повелел символически разрушить ворота венецианского гетто, поэтому в его армии всяких «французов» хватало. В Российской же заснеженной империи с ее очерченной оседлостью отважному Аристарху‑Ари приходилось представляться «выходцем из Вильно».

Извилистая линия судьбы холстомерно тянется от белой лошади Бугеро до белых лошадей нынешнего Стаха. Этот светлый пролетающий образ – обязательная часть книжного пейзажа «Наполеонова обоза», словно верстовые столбы от Смоленска до Березины – березовые лошади. Очень кстати в русско‑парусной, ностальгической традиции: уехать и страдать – из Венеции в морозную Россию, из России в солнечный Израиль, гетто под бело‑голубым небом – что ищет он в стране далекой, что кинул он в краю родном…

Наш герой не просит у судьбы подаяния, Аристарх не христарадничает. Стах‑стахановец воспринимает ад как шахту, обреченный забой – будто Орфей с трофейным ангельско‑английским рожком, он уже спускался туда за своей Эвридикой‑Надеждой, да так душой там и остался, примерз к спасительным Кругам и бродит теперь лишь тенью среди людей. Сказано же: «Оставь Надежду!»

Роман Рубиной читается легко, но сложен, сконструирован сложно – у автора‑создателя свои цели и послания, внутренняя логика текста. И нам нужно вникнуть и уловить разбросанные символы, успеть постичь аллюр аллюзий, научиться – «лошадок разуметь».

За внешним слоем у Дины Рубиной всегда подтравье, читать ее – что летать в глубину, роман плавно, на белых лошадях уносит в волшебную действительность, в обозно‑изумрудную страну Оз, созданную авторским воображением, – и вот уже она реальнее всех реалий, и оживают библейско‑рубинские персонажи, и тогда читается нараспев: «Ее тело светилось, как лампа, и грело его, и плавилось, растворяя в себе до сладкого изнеможения, до терпеливого и преданного его ожидания – когда же, когда она запоет…» Подмосковная Песнь Песней!

Неизменно интересна звукопись Рубиной, окрас прозы – она у автора постоянно разноцветная, настоянная на цветах – иногда «погруженная немного в тень, тицианистая», порой терпкая, как чай с чебрецом, но в основе своей, по сути слова – солнечная.

Автор приучает читателя вслушиваться в краски, умышленно сгущая мазок, размещая на соседних страницах: «серебряная луна‑монета»; «серебром вскипала рыба»; «вокруг серебряной оси»; «казалась отлитой из чистого серебра»; «серебристая плоть». А речь здесь идет о любви и познании, о мужчине и женщине: се – ребро.

А звуки Дина Рубина транслирует нам в «многодивном» диапазоне: «Уже с трех сторон защелкали, засвиристели, длинно завьюжили‑заюлили, тренькнули, ойкнули и отбили сухую чечеточку – во как! И словно занавес раздвинулся: соловьиный концерт был заявлен и нежными всполохами звени ахнул, стих, вновь пыхнул, распространяясь целой кавалькадой серебряных лошадок…»

И далее колокола на звоннице, гул со страницы на страницу: «грозная конница понеслась, заголосили‑подхватили пронзительными бабьими причитаниями малые колокола; угрюмо приседая, им возражали самые басовитые, самые основательные голоса…» Цитировать можно долго и завороженно – ритм и незримая рифма в прозе Рубиной ходят под руку.

Подкованный читатель постепенно определит и жанр «Белых лошадей» – мелодичная мелодрама, ну, значит, этакий карусельный меловой круг, очерченное мелом и мелодией Глюка личное пространство, защищающее героев от панночек‑Анночек и виев‑Павлов (сие отрицательные персонажи, упыри романа), ломающих кости и судьбы.

Надежда и Аристарх – белые вороны среди серых будней и обычной чернухи копошащегося человейника. Они и есть – белые лошади. Редкостные, почти исчезнувшие, занесенные в Красную книгу судеб. Ангельской породы.

А что прописанная жизнь к нашим героям столь жестока – так и нам с вами временами кажется, что у судьбы беспросветная депрессия или – наоборот – синдром повышенной активности. Иногда мнится даже, мерещится, что судьба попросту бредова, явно у нее разбухли лимфатические узлы – фатум в белой горячке, цокот цокотух. Но ничего ведь, стряхнув больных ветрянкой чертиков с рукава, худо‑бедно как‑то выкарабкиваемся.

Дина Рубина в своей прозе рисует‑прослеживает связи и причины, встречи и расставания, разрывы и завязи (не зря же место действия – Вязники) – узлы судьбы. Каковые узлы разумное вьючное существо еще и должно тащить – на своем горбу. Крестный‑выкрестный путь – кремнистый и ухабистый. Запутанный напрочь, не поддающийся никакому расчету – хочешь насмешить автора, расскажи ему, персонаж, о своих планах. Только голос ангельский доносится: «Через триста метров и сорок лет поверните налево…»

Напослед еще цитата из романа: «Немыслимая роскошь, классицизм… Полное обалдение в наше‑то нищее время, да на наше изумленное зрение». Вообще‑то это про квартиру на Адмиралтейской набережной, но мне кажется – точно про прозу Рубиной.

Тель‑Авив