Непонятый, непризнанный, невыносимый

С Иваном Зориным было трудно, но скучно – никогда.  Фото Ирины Полярной

Долгие годы Ивана Зорина не публиковали толстые журналы, а его книги выходили самиздатом. «Слишком мрачные, слишком сложные, – говорили редакторы. – Слишком много усилий нужно, чтобы их прочитать, и вряд ли у таких текстов найдутся читатели». Он был самому себе строгим судьей и знал себе цену, поэтому никогда не сомневался, что его книги более чем достойны того, чтобы быть изданными. И продолжал писать в стол, страшно страдая от своей невостребованности.

Тогда мы решились на эксперимент. Один из его рассказов – «Покупатель» – я отправила под своим именем в литературный журнал «Север». Он был опубликован, а я стала лауреатом премии этого журнала – «Северная звезда». Иван был счастлив. Второй его рассказ, вышедший под моим именем – «Без имен», – был переведен на английский язык известной переводчицей Лизой Хейден и вошел в американский сборник Women Writing. Ивана никогда раньше не переводили, и мы купили бутылку вина, чтобы это отметить. Несколько его блестящих эссе, каких я никогда не смогла бы написать сама, вышли под моим именем в крупнейших российских газетах. При этом сам Иван Зорин продолжал получать отказы в публикациях.

Сейчас я жалею, что мы не продолжили публиковать его под моим именем. Может, и премии были бы, и переводы, и заслуженная известность. Так могли бы выйти все его книги, а теперь остались неизданные романы и сборники, которые, возможно, никогда и не будут изданы, ведь все решает маркетинг, а мертвые писатели плохо продаются. А он и при жизни не был избалован. И хоть какого-то, небольшого признания ему пришлось ждать очень долго.

Ивана Зорина никогда не привлекала бытовая сторона жизни, а всегда интересовала бытийная. Он презирал сиюминутную, злободневную литературу и был писателем вне времени. Его тексты не модны, но зато и не устаревают.

Бывший физик-теоретик и одновременно книжный червь, он сочетал несочетаемое: аналитический ум и гиперчувствительность натуры, научную систему представлений о мире и невероятную образованность в сфере философии, истории и культурологии. В своем творчестве он не ориентировался на усредненную аудиторию, а держал высокую планку, искренне полагая, что хорошая книга – та, что умнее читателя. И этим противоречил рыночному представлению о том, что книга должна взывать к самым простым эмоциям и не перегружать среднестатистический мозг.

Он мучительно пытался постичь смысл жизни и собственное предназначение. И все его книги так или иначе об этом. Современная культура, напротив, всячески отвлекает от черных мыслей и сознательно избегает духовных поисков не в религиозном, а в метафизическом понимании. Философские рассуждения, пронизывающий мрачный взгляд на мир и огромное количество литературных реминисценций и отсылок к историческим событиям отпугивают тех, кто считает, будто книга должна отвлекать и развлекать. Книги Зорина ставят «проклятые» вопросы и заставляют задуматься о смысле бытия. А кому это сегодня нужно?

В литературной среде он всегда был чужим. Не принадлежал к направлениям и группировкам, сторонился модных тенденций и не искал полезных знакомств. Был раздражающе самоуверен и категоричен в суждениях, смеялся над чванством редакторов и критиков, не признавал никакой иерархичности и субординации. Оставаясь на обочине литературного процесса с его мелкой грызней и погоней за премиальными подачками, он гордился тем, что всегда и во всем был собой и имел такую роскошь, как собственное мнение.

Он был сложный человек, эгоистичный, капризный, требовавший полного самоотречения от любого, кто находился рядом. Он был зациклен на самом себе, и это цена, которую он платил за гипертрофированную чувствительность и глубину мышления, без которых не было бы его книг.

Он очень боялся смерти. Среди многих фобий, которыми он страдал, танатофобия была самой невыносимой. Смерть часто снилась ему, и он просыпался среди ночи от собственного крика. Был ипохондриком, тревожно беспокоящимся о своем здоровье. Постоянно говорил о конечности бытия – с родными, друзьями и первыми встречными. Наверное, из-за страха смерти он стремился писать не для быстрой славы, а для вечности. «Писатели все-таки большие пройдохи, – говорил герой его книги «Зачем жить, если завтра умирать». – Их уже давно нет на свете, а люди продолжают смеяться над их шутками и плакать над их вымыслами. Это продлевает им жизнь».

С Иваном было трудно, но скучно – никогда. Для любого, кто оказывался рядом, встреча с ним переворачивала представление о жизни и меняла судьбу. Он продолжал оставаться собеседником даже для тех, кто не общался с ним годами, не вынеся его тяжелого характера, но продолжая спорить с ним в воображении и слушать его с помощью его книг. Я и сама всю свою жизнь буду носить его в себе, как ребенка под сердцем. И в этом смысле смерти для него нет.