Вертиго-19

Главное – энергия самой Бури… Альберт Бирштадт. Буря в Скалистых горах. 1866. Бруклинский музей

Еще медленнее, чем смерть, отступала амнезия, пока я не вспомнил вдруг причину моего дикого страха смерти, не животного, перед небытием, как в далекой юности, который у меня с тех пор бесследно исчез, а делового, прагматичного, утилитарного страха – что станется с моей лебединой песнью песней? Вот-вот, Бог посмеивается, подслушивая планы человека. А мои страхи в разгар умирания – умереть, не закончив своей заветной книги, – Он тоже услышал? Иначе чем объяснить эту поблажку? Для чего еще Он решил повременить и поставил мою смерть на паузу? Или Бог забыл про меня – ну, и слава Богу.

Возраст обязывает, а смерть? Я продолжал работать над этой книгой на смертном одре – умираючи писах, а оказался предсмертный одр, потом забытье, отключка, провал памяти, малая смерть, я вынырнул из смерти, как из проруби, жадно ловя ртом весенний воздух. Город умер, а я ожил. Генеральная репетиция смерти, а премьера так и не состоялась – перенесена из-за Короны? Не время для монотонной ворчбы, забить на COVID-19! Пусть неудачник карантинит, кляня свою судьбу. Доживем до понедельника? А дожил, сам того не подозревая, до Выруса. Снова упражняться в смерти? Еще чего! Монопенисно.

Собственно, эту книгу я пишу с самого своего переезда из России в Америку. Или это она сама себя пишет, а я, едва поспешая, записываю под диктовку? Не писатель, а писец. Свистнуть, что ли, у Неистового Виссариона, добавив заокеанское место действия, – энциклопедия русской жизни в Америке, пусть и без энциклопедичности. Как и у родоначальника в его романе в стихах – энциклопедия без энциклопедичности. А какое шикарное название я надумал в докоронарный период, от которого, увы, пришлось отказаться ввиду чрезвычайных ковидных обстоятельств:

«Довлатову: неполноценные американцы. Русский Нью-Йорк».

Почему посвящение Довлатову я вынес в название всей книги? Почему собственную книгу о русских эмигре решил напрямую связать с моим дружком по Питеру и Нью-Йорку? Причин – множество. Не в последнюю – ну, в предпоследнюю – очередь в пиарных целях, дабы заманить читателей знаковым именем писателя-массовика. Вот и нарисовался Сергей Довлатов на обложке книги Владимира Соловьева.

В отличие от Сережи я жил не в эмигрантской гуще, хоть мы и были соседями, десять минут ходьбы, виделись чуть ли не ежедневно, точнее – ежевечерне, дружили домами и ходили в гости друг к другу без приглашения: к нему чаще, чем ко мне, ввиду его кавказского гостеприимства. Даром, что ли, мы с Еленой Клепиковой сочинили о нем посмертно с полсотни сольных статей и несколько совместных мемуарно-исследовательских книг, а я даже сделал двухчасовой фильм «Мой сосед Сережа Довлатов» с участием обеих Лен – Довлатовой и Клепиковой.

Еще и по причине – я об отвергнутом в конце концов названии – общего места действия горемычных русских судеб в нашей прозе – округ 108-й улицы, главной магистрали русской жизни в Куинсе: на пересечении 108-й и Сережиной улицы висит теперь табличка Sergei Dovlatov Way. Одни и те же магазины, аптеки, общие друзья и враги, врачи, медсестры, парикмахерши, чуть не проговорился – оговорился! – общие женщины. Нет, общих женщин у меня с ним, насколько знаю, не было, хоть и был перекрестный секс – его устный мем, а я уже им воспользовался и пустил в название рассказа, который сам он ввиду скоропалительной смерти не успел написать, а подзаголовком дал «Рассказ Сергея Довлатова, написанный Владимиром Соловьевым на свой манер».

Вот именно – на свой манер! В этом фишка замышленного группового портрета русской диаспоры. Хоть и топографически рядышком, но с Сережей мы жили и работали в параллель, пусть параллельные линии и сходятся в постэвклидовом – postmortem – пространстве.

Параллельные писатели.

Хотя у нас тоже была точка схода – жанровая. Не писатели и не рассказчики, а сказители. Мы созидали свои опусы на стыке художки и документа, фикшен и нон-фикшен – не рассказы, а сказы, часто с узнаваемыми персонажами, пусть и не один в один, но все равно прототипы обижались, узнавая себя, – докупроза. Как у нас здесь говорят, faction: fact&fiction. Лот художества берет глубже, с той только поправкой, что у меня не вымысел, а домысел: не без умысла. С ссылкой на моего гуру по жизни и литературе:

«Есть писатели, ставящие себе задачей изображать действительность. Моя же задача – лишь бы я был в состоянии справиться с нею – в том, чтобы изображать вещи, которые могли бы произойти».

Ну, не так круто, как у Монтеня. Когда могли произойти, почти произошли, на грани, на самом краю, а когда и произошли на самом деле. Зависит.

Касаемо новой книги, я бы слегка расширил жанровый диапазон с учетом моей жанровой всеядности на литературной ниве. Все жанры в гости будут к нам – но коли не рассказы, а сказы, то не статьи, а эссе, не воспоминания, а всплески и сполохи памяти.

Посвящение Довлатову вовсе не значило, что автор следовал за ним по пятам. Скорее наоборот. Это было полемическое название, о чем можно судить по следующим в нем словам – нет, не подзаголовок: неполноценные американцы – в противоположность довлатовским новым американцам. То есть русские американцы, которые пережили миграционный шок, и когда с ним справились, а когда – нет. При всей моей любви к прозе Довлатова, его жанр – облегченные, шутливые, смешливые, благостные, с уклоном в анекдот, истории о наших соотечественниках за океаном с обязательным хеппи-эндом. Он был бытописцем нашей эмигрантской житухи и сознательно избегал трагического, сглаживал острые углы искрометным юмором, своего рода рецидив соцреализма с прививкой американской соуп-оперы, дабы посмешить и умилить – в угоду не очень все-таки требовательному читателю. Я хорошо и близко знал Сережу – под конец жизни он сам был глубоко неудовлетворен тем, что скользит по верхам, минуя психологические корешки и избегая трагизма: одна из причин его грандиозных запоев, которые в конце концов свели его в могилу.

Увы, далеко не всегда оптимистически складывалась судьба русских эмигре, и трагическая, кошмарная, зашкварная судьба самого Довлатова тому подтверждение.

Вот такой была задумана эта художественно-документальная книга о неполноценных американцах с их болезным врастанием в жизнь новой страны, массой социальных и психологических проблем, ностальгией и попыткой на новом месте жить на старый лад.

Все, однако, самым решительным образом изменилось, когда я пробудился от своих смертных хворей в неслыханных, чрезмерных, непостижных условиях пандемира. Вчерашний человек, минуя настоящее, угодил в завтрашний умопомрачительный мир, который наступил, когда я был в смертельной отключке. Пробуждение к жизни было драматичным для меня как для писателя. Сродни шекспировскому промежуточному человеку, похожему на маленькое государство, где вспыхнуло междоусобье.

С быстротой мысли я вернулся к прерванному, как полет, проекту, чтобы, оставшись верным изначальному замыслу, создать художественную энциклопедию русской Америки, коренным образом изменить сюжетный и метафорический бег моей заветной книги. Нет, не перевести стрелки на царь-вирус, что сделало бы книгу однострунной. Однако, оказавшись в магнитном поле планетарного злосчастия, моя коронная книга стала меняться независимо от автора. Старые сюжеты повернулись под иным ракурсом, в контексте нового времени, в которое все мы угодили. Как здесь говорят, planeofregard. Вирусный этот штормяга произвел тектонические подвижки, сдвиги, смещения не только во всей нашей жизни, смерть включая, но и – частный случай – в замышленном и на добрую половину завершенном книжном проекте. Пусть не прозвучит высокопарно, а только как нисходящая метафора: соединить нетленку с актуалкой.

Сошлюсь на моего друга поэта Зою Межирову:

«Вот что почувствовала, Володя, читая. Вступила в Харрикейн, тропический Циклон, в Шторм Вашего стиля, его энергетики, которая на меня выплеснулась. Перед глазами вокруг – жизнь в ее ударах ураганного ветра, в завихрениях его потоков.

А еще есть такое понятие, как «Глаз Бури», если Циклон набирает силу и образует вихревую структуру с «Глазом» в центре. Циклон – Ваша энергия. «Глаз Бури», ее ось вращения – Вы сами. В слоях постоянного бурного вращения – описание эмигрантского общества. Кого-то узнала... Кого-то нет... Но не это важно. Главное – энергия самой Бури, которая на поверхности Реальности, может, и не видна, – но была вскрыта».

Если не каждый текст, то вся книга пропиталась коронавирусно, переформатируясь семантически, сюжетно, концептуально, метафорически. По сокровенной своей сути эта моя книга не трагическая, а вопросительная, проблемная, печальная. Даже название пришлось изменить из-за Ковида. Ключевая история, не имеющая отношения к модной болезни, но со смертельным исходом – с таким емким, многозначным, разветвленным названием, что автор решил перенести его на обложку и титул всей книги: «Диагноз». Спасибо моему тезке и коллеге писателю-психиатру д-ру Владимиру Леви, который понял мой сказ глубже, чем автор:

«А как мне в конце понравилось, всерьез, до восторга понравилось слово «диагноз» с точкой – и все… Сначала я так и подумал – что точка эта окончательна и закономерна, что в этом и фишка: после водопада слов вдруг неожиданность фигуры умолчания – вопрос на домысливание читателю на уровне дзенского коана. Тут-то вся глубина содержания и скрывается, и раскрывается, показывая одновременно, с горькой усмешкой, гнусное убожество привычки профессиональных душеведов запихивать человеческую душу в гробы своих концепций и унитазы диагнозов.

Человек – диагноз диагнозов, вот и хватит».

Спасибо за подсказ, доктор!

«Диагноз: русский Нью-Йорк. Корона-книга».

Корона или коронка? В любом значении – читателю на выбор и на суд.

Книга должна быть могутной, пронзительной, сокрушительной. Конечная моя литературная миссия на земле.

Смерть смерти!

Умереть, но своей смертью, а не от Вертиго-19, без разницы, какого вирус происхождения – рукотворного или нерукодельного.

Нью-Йорк