Ложные проводники

Он уйдет, а она останется… Василий Максимов. Больной муж. 1881. ГТГ

Он только не понимал. Чего он не понимал? Вблизи было все ясно. Он сидел на кровати, опирался руками на кровать, ноги свешивались над полом, покачивались. Вот-вот должна была войти жена, она звонила снизу из вестибюля. Значит, есть еще и вестибюль. Что тут непонятного? Мысль устроена ясно, никуда не деться. И все же он не понимал и никак не мог с этим справиться. Понимал зато хирург, молодой человек с важным от неподвижности лицом. Хирург видел внутренние органы и знал, что с ними надо делать. Но почему хирург не понимал, что свешивается и он сам, что висит и он?.. И больница, и холл, и фикусы, и медсестры…

Пошевелить пальцами, наросты на большом, кривой мизинец. Да какая разница?

Все это висело или летело, как будто было, а как будто и не было. Где-то в лифте поднималась жена к нужному, нажатому, этажу. Готовился, мылся на даче хирург с неподвижным лицом, парился березовым веником.

И реяли ступни над полом.

Дверь в палату открыла сестра. Значит, была еще и дверь, и сестра. И это странное – открыла.

Как все ясно, если гладко излагать, как он пытался излагать сейчас в своем уме, приспосабливаясь к чему-то. Как если воспользоваться всеми этими махинациями. Собраться в элементарный поток слов, понимания, что понимает и сестра, что общего между ним и сестрой, и каждым на этом этаже. Как они бродят здесь по коридорам. Как между ними шныряют врачи.

– Столярчук, – сказала сестра. – Или как правильно, Столярчук?

И сейчас это прозвучало как насмешка. Его как будто снова к чему-то пришпиливали, обозначали как этикетку. Можно прочитать так, а можно этак. Вот оконная рама, вот кровать, а вот – Столярчук. Или Столярчук. Но что тут непонятного-то? Дело не в ударениях. Сестра собирала его в его название, которое звучало как фамилия, как он был приписан к больничному реестру.

– Илья, как вас, Богданович? Неразборчиво тут.

Через усилие стать как вас, повернуть голову.

– Это я.

– Вам сказали, что ужинать нельзя?

– Что?

– На ночь кордафлекс.

Белые кирпичики в полупрозрачной коробочке, а коробочка в когтях.

– И конкор, десять миллиграмм.

Уже не было сестры. Отраженный, как луч, он снова упал в свое сознание, осталась снаружи незакрытая дверь. Сестра принесла и исчезла. Остались в полупрозрачной коробочке таблетки, которые не могли появиться сами собой, из ничего. Сейчас, вероятно, она удалялась по коридору, если продолжать играть в эту игру. Что есть еще и коридор. И жена, и лифт, и кордафлекс… И это непонятное сейчас, где по-прежнему кто-то сидел, Столярчук или Столярчук, разглядывая свои ноги, как чьи-то, и руки как не свои. Вот, оперся на кровать. Руки, данные, а может, присвоенные лишь на время, которое скоро кончится вместе с кем-то, о ком переспросила сестра…

Жена уже возвращалась из больницы. Наверное, вестибюль был как парашют. Подземный купол из каменного угля воспоминаний, из ее слез, как сидели оба, он на кровати, придерживая себя с обеих сторон расставленными руками, опираясь, как на крест, а она рядом, на низкой больничной табуретке. Все ссоры были забыты, и теперь они оба плакали после того, как ушел хирург, который явился вдруг ни с того ни с сего посреди их встречи, он почему-то не уехал на дачу. Он вернулся сказать? Сказать, что все будет хорошо, что лучше бы, конечно же, поскорей и что операция назначена на завтра. Его лицо, неподвижное, несло в себе какое-то знание, которое было недоступным, оставалось как печать. И не то чтобы отнимало жизнь. Просто знание было как власть. Хирург сказал, что попробует найти очаги тахикардии и аритмии, чтобы прижечь их, что это ложные проводники, которые должны быть заизолированы, и что он будет искать эти ложные проводники через маленький грудной разрез. Хирург учился в Англии и Америке, в Голландии и Германии. Хирург был уверенный в себе молодой человек неопределенного возраста, как кто-то сказал в коридоре. Все будет хорошо, повторил хирург, дефибриллятор будет срабатывать.

И также стремительно и непонятно, ни с того ни с сего, вышел.

А они остались. Они остались сидеть неподвижно. И оба плакали.

За окном уже стало смеркаться. И Столярчук сказал:

«Ты иди».

Она вытерла слезы. Хотела подняться. И осталась сидеть.

Молчали по-прежнему.

Наконец вымыла чашку, протерла стол.

«Чашку помыла, стол протерла».

«Ты иди», – повторил Столярчук.

«Все будет хорошо», – улыбнулась сквозь слезы жена.

Наверное, сейчас она покачивалась в вагоне, не заметив, как дошла до метро. А он как будто сидел рядом, с правой стороны, и все еще слышал ее голос.

«Ты еще часа три будешь переваривать».

«Да нет, я спокоен».

Знать и видеть, как уносится жизнь, знать, как жизнь о нем вспоминает. Зачем ты любил меня? А теперь я останусь одна, без тебя, мне будет холодно лежать в постели, мне будет не к кому прижаться, нет твоего плеча, некуда положить голову…

Весь этот странный калейдоскоп, что складывался и раскладывался сейчас, собирался в пазл в его сознании и рассыпался на острые режущие кристаллы. Тело хотело перевернуться, и он позволил ему лечь на другой бок. В темном окне скальпель уличного фонаря, ночь наклонилась в грудной разрез.

Теперь он лежал с открытыми глазами, а внизу, под ним, спал вестибюль с наглухо закрытыми веками, на которых покоились серебряные пятаки. В пространстве вестибюля висел вверх ногами хирург, белые фалды халата развеивались. И как космонавт, хирург никак не мог поймать свои очки. Очки висели рядом, до них можно было бы дотянуться. Но не было опоры. И хирург лишь поворачивался вокруг своей оси.

И уже просилось какое-то другое знание, чтобы кто-то кому-то и что-то рассказал. Что кто-то был. Что у кого-то были воспоминания, чтобы кто-то пошел назад в своих воспоминаниях, удостоверил того, кто был Столярчуком, что вот был такой-то Столярчук или Столярчук, хороший или плохой, правильный или неправильный, с ударениями на второй гласной или на третьей, а какая разница?.. Важно лишь (и вот это все еще продолжало тревожить и бежало, как рябь на воде, когда вдруг дунет ветер, собирая в стаю, как в птичью, лишь бы держаться вместе какими-то непонятными, то туда, то сюда судорожными движениями), что кто-то был реальным и что его имя будет высечено на памятнике.

И как каждому из приговоренных, ему следовало бы собрать себя сейчас, как он был. Вспомнить, как он был.

Но он сидел на кровати и плакал.

Зачем вспоминать и о чем вспоминать?

О, если бы он только мог выдумать себя, чтобы родиться заново, где-то по ту сторону.

О, если бы еще можно было бы выдумать и завтрашний день, и хирурга, каким тот никогда и не был. Вынуть скальпель из его рук, чтобы он не искал никаких ложных проводников. Что нет никаких ложных проводников.

Но какой в этом смысл, если все так и останется как есть?

Он все никак не мог понять. Чего он не мог понять? Почему он сидит здесь на кровати? Здесь, в этой больнице, где всем так глубоко на него наплевать? Но это было, в общем-то, понятно. Разве что легкое удивление, что он скоро куда-то отправится, а для начала в реанимацию... Для всего были причины и следствия, вирусы и осложнения, для всего этого тут как тут была гладкая мысль, и оправдание предлагало свои услуги. Как и многие, он переболел коронавирусом. И получил осложнение на сердце.

Что тут непонятного-то?

Но было другое, чего он никак не мог понять. Не то чтобы более глубокое или банальное, это опять была бы уловка мысли. Не то, что было на самом деле. А что-то связывающее все со всем, что могло быть и вездесущим в этой больнице линолеумом, что могло прикинуться, вот как сейчас, и его ногами, руками. Или хирургом, женой, что где-то снаружи взрывались блиндажи, вспарывались осколками чьи-то тела; и что внутри, в его сердце было ложными областями, которые надо было выжечь.

Было что-то другое. Но он не знал, что.

Ему вдруг захотелось крикнуть через весь этот непонятный ужас, позвать хоть кого-то, вызвать обратно жену из-под земли, где она двигалась сейчас, в этом узком ходе, который другие называли туннелями, что она всегда была мастерица рассказывать, а сейчас она наверняка плачет, там, где всем друг на друга наплевать, так же, как и везде, никто никому не нужен, и там, под землей, в метрополитене, они просто доставляются вместе одним вагоном из одного пункта в другой, все вместе для экономии энергии, тока или как там это у них называется и как после его смерти она будет продолжать играть в волейбол и вместе с другими вдовами по воскресеньям ездить на озеро, что они все, оставшиеся одни, должны же как-то продолжать жить, должны держаться вместе.

Она могла бы вернуться и рассказать ему, каким он был, она могла бы описать его, как он выглядит, и посмеяться над его фамилией, как тогда, на байдарке. Она могла бы составить его из случаев, из историй его жизни, как он смешно ел огурцы и так далее. Он мог бы узнать себя и засмеяться, каким он себя забыл, как будто это был не он, а кто-то другой. И, наверное, все это было бы правдой, хотя это можно было назвать и иначе, рассказать об этом иначе.

Он был не тем, за кого они его принимали? Или это была бы какая-то другая история?

Когда-то, которое не вчера и не завтра, выйдет коллекционер историй, который собирает то, что было на самом деле, его жена будет приходить к нему на кладбище, чтобы поплакать у памятника, присев на деревянную скамейку, она забудет размолвки и будет рассказывать ему, каким он был замечательным, и назовет это воспоминаниями. И, наверное, так и каждый человек, у которого были отец и мать, жена, дети, та или иная профессия.