С Новым годом, воровка

Я выхожу на балкон и голой рукой глажу облако.  Фото Андрея Щербака-Жукова

Я приехал на эту пустую дачу осенью, чтобы писать. И расположился не в двухэтажном доме, а на крохотной летней кухоньке. О дровяной печи меня заранее предупредили – сильно дымит. Однако в этот раз она удивительно легко разгорелась. Я прибрался, разложил вещи из рюкзака. Пошел гулять по лесу. Перекопал парник. Ночами, лежа на раскладушке, прислушивался, как деловито шуршат по углам мыши. Записывал только короткие наблюдения. Но уже предчувствовал рокочущее приближение. Будто совсем скоро буду подхвачен большой приливной волной.

И вот на третий день волна пришла, подхватив меня, как щепку. Я был переполнен, и записывал, и строчил, заполняя лист за листом и очень боясь не успеть. Через много часов все-таки поставил точку. Волна укатилась дальше, уже без меня.

Страшно довольный рассказом, рано утром я сбежал в город. Через несколько дней вернулся и стал усердно разжигать печь, чтобы не задубеть ночью. Все по той же технологии: бумага, сухие щепки, небольшое поленце. И вдруг она густо задымила. Глотнув едкого дыма, выбежал на крыльцо, прокашлялся, отирая с глаз слезы. Входил и вновь бегом ретировался. На третий раз тяга все-таки пошла, и она с большой неохотой разгорелась.

Рядом со мной была вовсе не печь, а брошенная женщина.

Праздник

Обалдев от бесконечного телевизионного хоровода, Агнесса Григорьевна выглянула в окно на грязно-рыжую дорогу. С брызгами мимо катили чумазые иномарки.

– Какой самый постыдный поступок в вашей жизни? – спросил ведущий.

Вот – старомодная мужская шапка с антресоли. Натянула на уши, встала перед зеркалом. И вспомнила, как вчера: автобус на заснеженной остановке, последний рейс. Юная Ася, задыхаясь, бежала из музыкалки, и тот неизвестный мужчина тоже несся вскачь. Скользнув, упала на припорошенном льду, и мужчина споткнулся об нее. Вскочила первой, подхватила отлетевшую шапку и, не чувствуя ушибленного колена, едва успела втиснуться в двери. Ура!

– Воровка! – донеслось ей вслед.

У опоздавшего мужчины вдруг открылось второе дыхание, он бежал следом пол-улицы, тряс кулаком и что-то выкрикивал. Отстал только на повороте.

Ася недоуменно вгляделась в отогретый кружок в окне автобуса. У нее на голове чужая шапка набекрень. А своя торчала из капюшона.

***

Через сорок шесть лет обжигающе стыдно. Что с тем мужчиной? Жив ли он? А главное – больше за ней никто и никогда так не бежал.

– С Новым годом, воровка, – вслух поздравила она себя.

С карниза над окном закружилось несколько синеватых снежинок.

Казнь

Море шумело в ушах, словно каждое накрыли огромной раковиной. Но до Ханса глухо доносился этот голос, такой приторный и благочестивый:

– Многие наслышаны, будто ты, изменник, можешь то, на что не способен ни один смертный. Но вот наконец ты пойман, закован и сейчас будешь казнен первым. Чего ты хочешь перед вечным адом?

Ханс оглядел единственным глазом своих людей на эшафоте, беспомощных, изнуренных, стражу в три кольца и сказал, чего хочет. Это был вызов. Толпа на площади затихла. Всех приговоренных выстроили в ряд.

Топор взлетел в воздух и опустился точно между шейными позвонками. Голова скатилась.

Однако тело Ханса, оттолкнувшись окровавленными руками, вдруг встало прямо. Затем, повернувшись, оно сделало широкий шаг. Второй. Третий. И каждый означал жизнь и свободу того, рядом с кем он ступал.

Пять.

Шесть.

Но тело Ханса не могло видеть, как тощая нога благочестивого высунулась поперек его пути. И вот тело запнулось и, взмахнув руками, рухнуло на скользкие бревна.

– Капитан... – с болью выдохнул кто-то.

Морской шум стих.

Согласно публичной договоренности, семерых матросов-смертников пришлось отпустить.

Небоскреб

Я правлю империей тридцать шесть с половиной лет – хороший срок, как нормальная температура тела. Страна процветает, все мною довольны. Только кучка отщепенцев клеймят меня Страшным диктатором. Когда мне сообщают об этом, я всегда улыбаюсь.

Почти все правление я живу в Башне. Говорят, она совершенно безопасна. Башня продолжает достраиваться – там внизу подо мной. Ну как достраивается – ее научились надувать. Этажей больше. Чем выше, тем лучше – известно давно. Иногда я выхожу на балкон в очках и респираторе и все равно ощущаю глазами холод. Не вижу земли, только облака внизу, густые и белые. Где же теперь небо – сверху или уже снизу? Издалека видны высокие этажи других башен. Машу им, и мне подают сигналы.

Все идет по плану. Но интересно было только первые шесть лет – тогда Башня была намного ниже и мне иногда позволяли спускаться. Стараюсь не думать, чего я хочу.

Приходят срочные сигналы: «Выс. опасн., Не кат-офа, Все уст-ран… Устр… уж уст…» Связи больше нет. Я догадываюсь, о чем мне не доложат – исполинское здание быстро сдувается. Нечто неведомое огромной иглой пронзило его в самом уязвимом месте. Остается один верхний этаж.

Я выхожу на балкон с неприкрытым лицом и голой рукой глажу облако.

Учет души

Мальчик раскрыл тетрадь, занес перо над чернильницей. Предстояло ненавистнейшее из всех заданий, недельное эссе называемое «учет души». Письменная исповедь безо всякой тайны.

Однажды он, Иммануил, так удачно передразнил учителя немецкого в компании ребят. Все смеялись: кто-то в голос, а кто-то – испуганно и как бы против воли. Но главное, тому немедля об этом донесли.

И вот стоило замешкаться в дверях класса, как он тут же услышал язвительную тираду:

– А-а, господин сын шорника?.. Забыли упряжь?

Громко смеялись уже над ним. Он проскользнул на свое место, вжав голову в плечи.

Издевки повторялись. Учитель изводил его каверзными вопросами, нарочно занижая баллы. Иммануил готовился ночами. Добыл книги, изучив предмет на два года вперед.

Утром первым поднял руку и был призван к ответу. Это была его дуэль и первый философский диспут. Дрожавший поначалу голос ученика обрел уверенность, а учитель, напротив, стал сбиваться. Вопросов не осталось.

– Ставлю тебе высший балл, Кант! – донеслось едва слышно.

Ученик не произнес даже шепотом, но все читалось во взгляде. «Если вас и запомнят, то лишь как моего скверного учителя».

Вчерашний мальчик описал этот случай. Затем вырвал лист и сжег в пламени свечи.