О пользе бреда и тоски

Кому-то очень милые стандартные дома… Фото Евгения Никитина

В одной из тех программ, звучавших по утрам из радиоприемников, включенных тут и там, у Сэлинджера в книгах, ведущий – клоп несчастный – заставил малышей, сидящих за столом, раздумывать о том, в чем польза или вред жилищного строительства, которое правительство планирует продолжить, учитывая опыт и принятый бюджет. И крошка Мэгги Берк, повысив голосок, в сердцах призналась всем, что «прямо ненавидит» стандартные дома, которые стоят тоскливыми рядами, как кости в домино, и ни в один из них не хочется зайти. А Зуи – Зуи Гласс, брат Симора и Бадди, Бу-Бу и близнецов – сипя из-за простуды, сказал, приблизив губы к большому микрофону, что он их, если честно, считает «очень милыми». И было бы, пожалуй, добавил он с нажимом, «на самом деле мило»: прийти вот так однажды как будто бы к себе, в такой же точно дом – похожий, но не свой, и сесть за круглый стол – такой же, но другой, и вместе пообедать с ошибочными близкими, и лечь потом в кровать, и сладко-сладко спать, а ранним утром встать и всех расцеловать, и выпить, как обычно, полкружки молока, а после попрощаться, серьезно веря в то, что это все твое: оставшееся там, в пакете, молоко, и зимнее пальто, висящее в прихожей, и шумное семейство, которое поможет, – и ты сюда вернешься, как только разберешься со всякими делами, уроками и прочим... Ему вот – Зуи Глассу – хотелось бы ужасно, чтоб все-превсе на свете казались ежечасно такими же, как были, – едиными с другими. Тогда бы каждый думал, что женщина вон та, идущая сюда, – совсем и не чужая, а мама, например, спешащая к тебе. И люди бы все время, наверно, обнимались, друг друга целовали и спрашивали: «Как ты?» И это бы, конечно, вселяло фунты силы и выглядело... ну... ведь правда – «очень мило»?

Мучительно, тревожно и прямо невозможно! И жутко, словно в фильме, который мог бы Кубрик, Хичкок бы мог создать. И вовсе не красиво, не мило и не дивно, а как-то очень дико и вместе с тем тоскливо. И разве справедливо? Ничуть не справедливо – чудовищно и криво! Вот так бы это было, случись оно взаправду: не в радиоэфире, а в треснувшей, как чашка, которую забыли, – запачканной и пыльной, такой нелепой жизни потерянного Майкла, увидевшего как-то другую мать на кухне, готовившую им яичницу-глазунью спокойным тихим утром...

Еще вчера той женщины, стоящей здесь теперь как мать троих детей, с улыбкой на лице и этой вот лопаткой, как будто бы она и вправду тут хозяйка, – на самом деле не было, а если и была, то где-то... где-то там, чертовски далеко: в ночном кошмаре, скажем, на Марсе, на Уране, в секретной глухомани, преступной секте, может, а может, в книжном Степфорде – да кто же его знает? Ведь главный ужас в том, что здесь, в реальном мире, никто не видит в ней поддельную мамашу, жену и медсестру, не видит самозванку, похитившую ту – не лучшую на свете, усталую и нервную, предательницу глупую, но все-таки... свою. Лишь Майкл, он один. Один... Как и всегда. Да разве же он был когда-то не один? До смерти папы – да. Но это было там: за триллион мгновений, истертых до последнего от вечного волнения – забыть его лицо, его слова и жесты, всего его забыть, оставить, разлюбить... А в нынешней реальности, творящей двойников, живущих рядом с ним, он страшно одинок.

Мэтью Дикс. Другая мать / Пер. с англ. Е. Даровской.– СПб.: Поляндрия Принт, 2023. – 352 с.

Сто лет тому назад французский врач Жозеф Капгра присвоил имя «бреду», который он открыл, ну, в точности как дверь в тот самый, значит, дом – знакомый и чужой. Жозеф Капгра вошел туда, куда до некоторой поры еще никто не заходил. Ступая по дорожке, ведущей из прихожей в хозяйскую гостиную, он слушал с осторожностью, что шепчут стены в комнатах. О чем толкуют кресла? Что говорят часы? В отчете психиатра, не ставшем, разумеется, ни повестью, ни сказкой, описывалась дама, которая призналась, что муж ее законный: преклонных лет месье, ровесник и вообще – «достойный, понимаете? порядочный месье» – был кем-то в эту среду преступно заменен! Зачем? Она не знала. Того, кто утверждал, что он ее супруг, мадам не признавала: отказывалась даже садиться с ним за стол и слушать его «вздор», отказывалась верить словам родных и близких, считавших почему-то, что «это ей привиделось», отказывалась жить, как будто все в порядке, и спальню запирала, и злилась, и рыдала, и как-то попросила у сына пистолет, и яростно кричала на тех жандармов «глупых», что вечером пришли забрать ее отсюда... «Синдром неузнавания», который у Капгра описан был тогда, почти сто лет назад, словами «иллюзорность», «двойничество», «расстройство», в романе Мэтью Дикса обрел черты трагедии, пропитанной условностью, лишенной в той же мере болезненного свойства. Не будучи врачом, он думал о другом: значении того, что некогда случилось и что не завершилось, что тщательно скрывалось, росло и развивалось, что стало частью личности, которая пыталась, насколько получалось, остаться в мире здешнем, не выпасть из реальности, не вспыхнуть, не взорваться, не треснуть, не распасться. Синдром Капгра у Дикса играет роль причины, а также роль героя, роль символа и боли. Поэтому, возможно, и книга о подростке, увидевшем однажды другую мать на кухне, начавшись, как «Вторжение», петляет между жанрами, как будто выбирая, куда же ей приткнуться: научная фантастика? абсурд? психоанализ? Косматая, колючая, кусачая реальность, в которой мы живем, мечтая о другом, не видя, кто есть кто, не слыша даже шепот, идущий изнутри, – а он твердит одно: «Смотри, смотри, смотри!» – она, реальность эта, сидит на кухне Дикса, набросив мамин джемпер на жилистые плечи, и пьет из чашки маминой густой и горький кофе. Подняв усталый взгляд, с улыбкой говорит: «Ой, милый, это ты... Ну, как там... как дела?» И смотрит ровно так, как мама не могла. Зачем она нужна – реальность эта новая, с кругами под глазами, морщинками у губ, поникшими плечами? Затем ли, что и та – другая, то есть мать? Чтоб он ее УВИДЕЛ. Чтоб смог спросить о том, о чем свою же мать не спрашивал, боясь: про папу, про нее, про память и любовь, про смерть и вечный выбор – про этот хрупкий смысл.