Зачарованная страна Аркадия Гайдара

В повести Гайдара все очень целомудренно. Кадр из фильма «Военная тайна». 1958

Борис Парамонов, философ проницательно-цинический, при соприкосновении с миром Аркадия Гайдара вдруг впадает в сантименты. Зайдя в русский магазинчик в Нью-Йорке, он покупает видеокассету с фильмом «Тимур и его команда» (1940). Но: «…в Америке такого насмотрелся, что образы далекого советского детства уже мало впечатляют». Впрочем, сентенцию философ произвести обязан по всякому поводу. «В советские времена, в самые тяжелые, родилось удивительное явление: хорошая детская литература». Она была «единственным стоящим выходом социалистического реализма, с его склонностью к буколической идиллии. То, что звучало невыносимой фальшью в литературе для взрослых, в детской находило и оправдание, и мотивировку».

Идиллия, любовь и смерть

В основе всякого литературного произведения лежит конфликт. Лишь такому жанру, как идиллия, конфликт вроде бы не свойствен. В идиллии нет событий, она не знает движения, это жанр идеального и неизменного покоя. Но это не совсем так, замечает культуролог Вадим Михайлин. Отсутствие конфликта в идиллии подчеркнуто и даже является жанровой доминантой. Но это не нулевая, а отрицательная величина: минус-прием. Отсутствует то, без чего произведение выглядит вызывающе. Как человек без тени у Шамиссо (или Андерсена, или Шварца) или человек без носа у Гоголя. Господствующий пафос в идиллии – гармоническое умиротворение. За идиллией закреплена своя лексика: ручей, пастушка, овцы, лето, счастливая страна Аркадия. Почти как у гоголевского Хлестакова: «У природы тоже есть свои пригорки, ручейки».

Одна из центральных категорий буколической эстетики, продолжает Михайлин, – это понятие locus amoenus («прелестное место»). Его атрибуты – вечное лето с древесной тенью и прохладой, свежая вода (источник или озеро), пение птиц, жужжание пчел. А также нимфа как «непременный мифологический эндемик» (характерное для этой местности существо). Благодаря нимфе, «сезонной невесте» (ее аналоги – скандинавские хюльдры, славянские вилы, русалки, мавки), буколика пропитывается и «вечной женственностью», и «неотвязным привкусом смерти». Потому что нимфы не бессмертны, а для человека связь с «девой источника» всегда опасна. Нимфы, впрочем, бывают не только водяные (наяды), но и древесные (дриады), горные (ореады), морские (нереиды). Нередко нимфы милостивы к человеку и щедро дарят его своей любовью, но могут и наслать на него безумие.

Важнейший герой изобретателя идиллии Феокрита – пастух Дафнис: прекрасный юноша полубожественного происхождения. Но, согласно мифу, Дафнис слепнет и кончает самоубийством, бросившись со скалы. Идиллия прямо не изображает эти страсти, но память о них также придает ей специфический привкус. Итак, дыхание смерти и ощущение опасности не чуждо самой безмятежной идиллии. Они составляют ее фон и делают ее прелесть острее и ощутимее. Еще одна особенность жанра идиллии – конвенциональность. «Картинка» заключена в рамку, в сюжетное или композиционное обрамление. Поверх этой рамки повествователь и читатели как бы перемигиваются: они видят куда больше, чем простодушные герои идиллии, это взгляд свысока. В советской детской литературе эта конвенциональность принимает несколько иной характер. В том, что дети должны принимать за чистую монету, взрослые угадывают иносказание, некий второй смысл. Необязательно политический.

Аркадия Аркадия Гайдара

«Прелестные места» гайдаровских идиллий – детский лагерь в Крыму («Военная тайна»), деревня («Голубая чашка»), московские парки и киевские сады («Судьба барабанщика»), подмосковный дачный поселок («Тимур и его команда»).

Детский лагерь (в котором угадывается Артек) – это классический идиллический локус: тут тебе и горы, и море, и щедрая южная флора. Правда, по сюжету гайдаровской повести в лагере иссякает «свежая вода». Инженер Ганин как раз и приезжает, чтобы устранить аварию. И попутно разоблачает вредителей, которые ее устроили. Так что конфликт в повести все-таки имеется – как и в большинстве идиллий Нового времени. Но конфликт этот носит внешний характер: малолетний Алька, сын Ганина, гибнет случайно, от камня, брошенного пьяным негодяем, который относится к лагерю вредителей только формально. Интересно, что Алька незадолго до гибели сам швыряется камнями: «Но когда обрадованный Карасиков припустился было вдогонку и закричал: «Плакса-вакса!», то Алька остановился и швырнул в Карасикова камнем так здорово, что Карасиков дальше не побежал, а пошел было пожаловаться Натке, да только раздумал, потому что Васька Бубякин и на него самого только что пожаловался». Тут не следует, конечно, искать мотива возмездия: дескать, взявший камень от камня и погибнет. Но этот эпизод подчеркивает случайный и «роковой» характер гибели Альки.

Основную фабульную пружину «Военной тайны» составляет внезапная любовь, которую Натка испытывает к инженеру Ганину. Это своего рода «солнечный удар», как в рассказе Бунина. Тут много материала для сравнений: роман завязывается в поезде (у Бунина на пароходе); идиллический летний хронотоп (у Бунина место действия – уютный волжский городок); влечению противиться невозможно; оба текста насыщены милитаристскими мотивами; известно, что у бунинской героини есть трехлетняя дочка… Только финал кардинально различается: там, где у Бунина – смертельная тоска, у Гайдара – светлое умиротворение, особенно разительное на фоне недавней смерти ребенка.

Натка Шегалова – это и есть комсомольская нимфа, «дева источника», вокруг которого в повести вращается все действие. Но в повести Гайдара все очень целомудренно. И дело не только в том, что она обращена к детям.

В раннесоветском обществе наряду с сексуальным раскрепощением был заметен и идейный аскетизм, агрессивное неприятие «буржуазной распущенности». Оппонентом Александры Коллонтай с ее теорией «стакана воды» был Вацлав Воровский, дипломат и литератор, в 1918–1921-м заведующий Госиздатом. (Интересно, впрочем, что этот моралист носил партийные клички Фавн и Жозефина.) А лидер советских педологов Арон Залкинд утверждал, что энергия пролетариата не должна отвлекаться на беспорядочные половые связи. «Половое во всем должно подчиняться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая». Эта линия, не без нажима властей, и возобладала в советской общественной морали к середине 1930-х годов.

Своя среди своих

В «Военной тайне» есть и идиллическая рамка. Действие начинается и заканчивается в Москве. В лагерь у моря Натка приезжает одним поездом с инженером Ганиным и его сыном. Хотя и по другому поводу: она премирована путевкой на отдых за успешную комсомольскую работу. Правда, в лагере ее тут же мобилизуют: она должна заменить заболевшего пионервожатого. Натка, таким образом, нимфа не автохтонная, «нездешняя». Но куда важнее то обстоятельство, что в советском социуме она чувствует себя как рыба в воде.

Натке 18 лет, за плечами у нее совпартшкола и работа с пионерами. Работой этой она тяготится, не видя в ней никакой романтики, но исполняет ее успешно. Натка живет в провинции, она не видела еще ни моря, ни юга. Зато в Москве у нее есть любящий дядя, крупный военачальник, которым она легко и упоенно манипулирует. К инженеру Ганину и к советскому вельможе Гитаевичу, который отдыхает тут же в Крыму, Натка обращается просто по фамилии, без официального «товарищ». И в работу в лагере включается непринужденно – скоро она уже со всеми на короткой ноге. Ее возлюбленный Сергей Ганин – инженер, «командир запаса», ветеран Гражданской войны, вдовец. Его жена, комсомолка-подпольщица Марица (имя из оперетты Кальмана), погибла в румынских застенках.

Ганин – человек внешне скромный, но могущественный: он без всяких проволочек и допусков, пользуясь знакомством с Гитаевичем, получает со складов динамит, необходимый для работы. А расстреляв убийцу Альки, не задерживается в Крыму для неизбежных разбирательств, уезжая вместе с Наткой. Мы вправе предположить, что Ганин как-то связан с ОГПУ-НКВД, а также, возможно, с Коминтерном. Но обо всем этом мы можем лишь догадываться. Автор очень искусно подчеркивает простодушие и очарование Натки. А также романтические черты в облике Ганина (кавалерийское прошлое, шрам «ниже левого виска», экзотические любовные связи).

Очень важен лирический финал повести. Простившись с Ганиным, уезжающим на Дальний Восток, Натка выходит на вокзальную площадь. Финальный пассаж занимает полторы страницы, мы процитируем лишь часть его:

«Натка вышла на площадь и, не дожидаясь трамвая, потихоньку пошла пешком. Вокруг нее звенела и сверкала Москва. Совсем рядом с ней проносились через площадь глазастые автомобили, тяжелые грузовики, гремящие трамваи, пыльные автобусы, но они не задевали и как будто бы берегли Натку, потому что она шла и думала о самом важном.

А она думала о том, что вот и прошло детство и много дорог открыто.

Летчики летят высокими путями. Капитаны плывут синими морями. Плотники заколачивают крепкие гвозди, а у Сергея на ремне сбоку повис наган.

Но она теперь не завидовала никому (…) И она знала, что все на своих местах и она на своем месте тоже. От этого сразу же ей стало спокойно и радостно.

Незаметно для себя она свернула в какой-то совсем незнакомый переулок только потому, что туда прошел с песнею возвращающийся из караула дружный красноармейский взвод.

Мельком заглянула Натка в незавешенное окошко низенького домика и увидала, как старая бабка, нацепив радионаушники, внимательно слушает и отчаянно грозит догадливому малышу, который смело лезет на стол к сахарнице.

Тут Натка услышала тяжелый удар и, завернув за угол, увидала покрытую облаками мутной пыли целую гору обломков только что разрушенной дряхлой часовенки.

Когда тяжелое известковое облако разошлось, позади глухого пустыря засверкал перед Наткой совсем еще новый, удивительно светлый дворец.

У подъезда этого дворца стояли три товарища с винтовками и поджидали веселую девчонку, которая уже бежала к ним, на скаку подбрасывая большой кожаный мяч».

Смутный объект желания

Вадим Михайлин, упорный исследователь советских идиллий, пишет: «В мифоведении существует представление об устойчивом сюжете, обозначаемом в англоязычной традиции как reluctant lover, «сопротивляющийся любовник», и представляющем собой инверсию традиционного сюжета возрастной инициации через эротический опыт». В центре такого сюжета находится герой, «который не желает отказываться от маргинального юношеского статуса пастуха и охотника – и принимать взрослую судьбу «хозяина», обозначенную через эротический вызов». В мужском варианте это сюжеты Ипполита, Актеона, Адониса и Дафниса, характерного героя идиллии. В женском варианте это сюжеты Аталанты, Каллисто и девушек, отвергающих любовь Аполлона, – Дафны, Сиринкс, Кассандры, Сивиллы.

Вот в этом смысле взрослый, но слегка инфантильный Сергей Ганин имеет отношение к названному классу героев. Характерно, что полного соединения Натки с ним не случается: Ганин внезапно уезжает в срочную командировку. Это обычный раннесоветский сюжет («Дан приказ: ему – на запад, ей – в другую сторону»); но для Ганина он служит мотивировкой уклонения от ответственности «на личном фронте». Сюжет reluctant lover, «сопротивляющегося любовника», не нужно путать с сюжетом amore ritardato, «отсроченной свадьбы», по которому, как отмечает писатель Владимир Березин, сделана большая часть сериалов для домохозяек («Молодых людей сводит высшая сила, они сопротивляются, лелея мысль о свободе выбора. Но судьба умнее, и фиктивные, случайные, насильственные браки оказываются счастьем для обоих»). Чем кончатся едва намеченные «отношения» Натки и Ганина, мы не знаем. Но идиллическая инерция предсказывает: простым хеппи-эндом дело не разрешится. Всякое случившееся в идиллии событие указывает на скорое ее разрушение.

Социалистический сентиментализм

Александр Гольдштейн считает рамкой советской идиллии всю сталинскую эпоху: «Сентиментальная идиллия, в живописании которой столь преуспела советская словесность тридцатых, – очень часто детская идиллия». Ее мир не лишен известной глубины, а главное, органичен. «Он не разрушается, а естественным образом трансформируется в мир взрослый, как только истекают отпущенные детству сроки». Но и взрослая действительность не отторжима и зависима от детской «по причине основополагающего инфантилизма этой словесности».

«Военная тайна» Гайдара, которую Гольдштейн считает одной из ключевых книг советской словесности, «освещена закатным солнцем коминтерновской идеологии, застигнутой на излете, накануне крушения и постепенного сползания к идеологии имперской. Смертью Альки, дитяти мировой революции (мать Альки – румынская еврейка, отец – русский военный, инженер, солдат революции), достигается почти потусторонняя гармония гайдаровского мира... Действие «Военной тайны» охватывает не только новую советскую общественность, моделью которой служит пионерский лагерь («детская церковь»), но и весь пронизанный светом коминтерновских идей революционный мир. Это напоминает отчасти христианские эпопеи, когда мистериальной ареной авентюр служит вся крещеная вселенная, нередко в противостоянии и драматическом соотнесении со вселенной нехристианской».