Достопочтимый директор

Мог бы стать облаком, но не захотел. Фото Евгения Никитина

Четыре профессора выстрелили из четырех пистолетов четырьмя пулями. Одна из них попала мне в голову, и я побежал. Я бежал через лес, через реку (через реку я бежал как водомерка, едва касаясь ногами воды). Чтобы спастись, я мог бы стать облаком, но не захотел. Я не понимал чего-то одного, хотя, может быть, и чего-то другого. Я жаждал справедливости, жаждал, как Христос. А сам все время врал. Ну, не все время, конечно. Раньше я все же говорил иногда и правду, и особенно эти-то моменты и ценил. Но в последнее время приходилось мне все чаще врать. И тогда я себя ненавидел. Это было как мрачное падение сквозь скалы в самую пропасть, без надежды себя оправдать.

Пуля попала глубоко и расцвела в глубине моей головы подобно золотому цветку. Пуля была, конечно же, единственным спасением.

И, добравшись до города, я уже стал лгать направо и налево и лгал так истинно, что не поверить мне было теперь невозможно. Я лгал в бане, лгал в метро, лгал во время еды и занятий спортом. Я лгал и в каких-то интимных местах, забиваясь и прячась в них, как в щели, и мне казалось, что я уже владел и этим последним из искусств, самым высшим и самым, не постесняюсь сказать, глубоким, – лгать себе самому. Оставаясь один, я упивался своей ложью и лгал себе с каким-то упоением, со всей страстью, лгал искренне, со слезами на глазах, и теперь это и было одним из последних моих наслаждений. И я как бы двоился, подглядывая сам за собой, удивляясь себе самому, как же это мне удается так бессовестно лгать, так нагло лгать себе самому, и что это не только не разрушает меня, а наоборот, собирает в какой-то странный, светящийся почти фокус какого-то чуть ли не священного величия.

– Ну, ладно, чего это ты там? – вернул меня к действительности один из профессоров.

– Получай диплом, – сказал другой.

Я взял диплом и расписался.

На улице меня встретила дохлая заря. Мне было так тоскливо, как будто я только что родился. В голове моей отныне была дырка, и я знал, что это за дырка. Но делать было нечего, и я сразу пошел преподавать. Это была младшая школа, она стояла сразу за зданием старшей на невысоком круглом пригорке.

«Как на Егорке», – криво усмехнулся я.

И уже поднимался по лестнице. И, перепрыгнув через какие-то дымные бесконечности, входил в класс, где уже ждала меня Анна Ивановна. Учеников не было, всей стаей они, как говорится, вылетели на обед.

– Ну как, получили диплом? – спросила меня Анна Ивановна.

Я показал ей корочки, и она долго и внимательно изучала их через очки.

Эти очки ее я почему-то не заметил, когда вошел. Сидела она поначалу вроде бы без очков. А тут вдруг уже посматривала на меня в очках, то поднимая, то опуская голову, как будто сравнивала мою рожу с дипломом, похож ли я на свою фотографию.

В дырку мою стало, однако, задувать и даже засвистало, вероятно, было открыто окно, которого я не видел. Скорее всего окно было в соседней комнате, в маленькой, если так можно выразиться, гримерке, где хранились географические карты водяных путей, ну, не только, конечно, водяных, возможно, и сухопутных. Но прежде всего, конечно же, водяных. Как, например, можно проплыть между двумя Дарданеллами и открыть Америку, ну или Англию. Преподавать я собирался географию, но и не только, конечно. Больше всего меня интересовало электричество. И я знал, что и Анна Ивановна тоже по вечерам интересовалась электричеством.

Ученики уже прилетели с обеда и расселись по партам, но день почему-то так быстро кончился, что стало совсем темно и прохладно, а свет зажигать никому не хотелось. И Анна Ивановна сказала ученикам, что директор (а я был сразу назначен директором) приступит к исполнению своих обязанностей завтра, а сейчас всем уже пора спать. И ученики, послушно зевая, стали укладываться по углам. А мы с Анной Ивановной вышли в каморку с географическими картами, где она быстро закрыла окно.

– Послушайте, – сказала она.

Я послушал, но ничего не услышал.

– Вот так-то, – романтически вздохнула она.

И я удалился.

И уже обнаруживал себя, как я шел по улице и предвидел завтрашний день, как я буду преподавать ученикам и что я расскажу им, как можно проплыть между двух проливов и выйти сухим из воды.

Дома у меня по-прежнему светилось электричество, голубое, любезное мое электричество. И я вымылся сверху по пояс. Я долго драил подмышки, скреб там себе ногтями, потому что мыла дома не было, было уже поздно, и магазины с мылом были закрыты, и купить его было негде, а вымыться мне хотелось. Я скреб и спину, и грудь, представляя, как Анна Ивановна смотрит сейчас телевизор и видит там меня и мой диплом, видит, как я моюсь, и диплом мой блестит рядом на раковине как миленький.

И тут кто-то постучал в дверь, и я догадался, что это, конечно же, один из тех профессоров, а может, и все они вчетвером, что они передумали насчет диплома и решили все же ко мне вломиться.

На пороге, однако, стояла Анна Ивановна. Она принесла пакет с курицей и сказала, что ученики ждут меня в четыре. Двери подъезда за ее спиной уже раскрывались, словно бы затягивая ее обратно.

Мне все это показалось странным. Я быстро оделся и вышел вслед за ней. Я видел ее удаляющуюся тень, как она мечется из переулка в переулок, как она шарахается из-под фонарей. Я боялся, что Анна Ивановна хочет меня соблазнить и заманивает все дальше и дальше в мрачную глубину города, чтобы в конце концов зарезать и сбросить куда-нибудь глубоко вниз, в какую-нибудь пропасть, где бы я ударился головой и разбил ее о камни.

Незаметно, однако, мы оказались около здания школы и уже входили, как наэлектризованные, сначала в раздевалку, а потом и в сам класс. И Анна Ивановна уже будила учеников. Пора вставать, говорила она, начинается утро, а вы еще не готовы к уроку. Хотя за окнами все еще было темно. Анна Ивановна щелкнула электричеством. Яркий казенный свет лампочек осветил аудиторию, как картонную коробку. Ученики заморщились, защурились от рези в глазах. Тоска и отвращение читались на их лицах. И зевали они уныло. Я знал, что стены класса были ненавистны им так же, как и лживость учителей, как и Анна Ивановна, и как и я сам, их новый учитель географии, а по совместительству вдобавок еще и директор, который скоро уже будет требовать от них зазубривания наизусть названия пролива.

«Дар-да-нел-лы», – уже произносил я в себе садистически, как будто это было название какой-нибудь пилы, которой можно было наверняка распилить спящее сознание учеников.

И тут другое странное словечко вдруг завертелось в моей голове. И я почему-то подумал, что, может быть, для разминки мне предложить ученикам сначала зазубрить не «Дарданеллы», а…

«Да, надо заставить их для начала зазубрить слово «шпроты»! – хлопнул я себя с удовольствием по ляжкам. – А потом уже зазубривать и «Дарданеллы».

Надо сказать, что географию я знал неважно, и если честно, то почти не знал. И я не очень представлял себе, как же я буду преподавать ее. Но все же надеялся, что Анна Ивановна рано или поздно вынесет глобус, который, конечно же, должен был быть спрятан где-то, как промеж грудей ее, и покажет мне и перешейки, и проливы.

И лишь только я произнес «Шпро…», как она и в самом деле мне показала.

И даже прочертила пальцем путь, как можно проплыть.

И я проплыл между Дарданеллами.

Вместе, конечно же, с учениками.

Мы все сразу оказались в соседнем здании, ученики уже проснулись окончательно, и многие сильно повзрослели, словом, выглядели солидно. Это было здание старшей школы. Оказывается, я преподавал здесь уже десять или даже почти пятнадцать лет, не вдаваясь в подробности. Но потом оказалось, что я преподавал ровно одиннадцать лет, хотя, по другим сведениям, и все тридцать пять.

– Как же вам не стыдно, – с укоризной сказала мне Анна Ивановна. – Мы же только вчера с вами познакомились…

Так продолжилось мое открытие Америки, которая обычно лежала у Анны Ивановны в шкафу, среди пыльных карт. Многие думали, что Америку уже невозможно открыть, а тем более преподавать в младшей или даже в старшей школе, но я делал и то и другое. И не раз сделал, и не два… Обычно мое открытие Америки начиналось с откровенных манипуляций. Я брал, например, одного из учеников и ставил его в угол, лицом к стене. И говорил остальным – посмотрите, вот это Колумб. Потом я вел их на улицу и выкатывал из старого сарая карету. Карета была как новенькая и блестела на солнце. Больше всего блестел бушприт, и некоторые из учениц даже трогали бушприт рукой. Я им этого не запрещал, пусть себе трогают. Открытие Америки обычно происходило молниеносно и падало, как огромная ледяная глыба на голову, – с нестерпимым грохотом! Оставалось только забыться, зазубрить и закрутить это открытие в своей голове. И один из учеников, Егорка, у которого была плохая память, даже тайком вырезал открытие это на бушприте, как шпаргалку. И потом, когда я его спрашивал: «Отвечай, мерзавец, кто открыл Америку?» – то он сразу же выбегал в сарай, списывал там с бушприта и возвращался, и отвечал мне, что Америку открыл, конечно же, директор школы. И тогда я спрашивал его: «А ответь-ка мне теперь, мерзавец, кто же это у вас теперь директор школы?» И тогда он, конечно же, с подобострастием кричал: «Андрей Станиславович Бычков!» И, разумеется, я ставил ему пятерку. Иногда я, однако, забывал, кто открыл Америку, и оговаривался, что Америку открыл Колумб, но тогда Егорка – в благодарность за ту пятерку – мне подсказывал. А потом, когда я уже выходил из класса, то, бывало, даже подбегал ко мне и целовал руку.