Тсс! Надвигается гроза

Мари Шартр. Пусть будет гроза. Пер. с фр. И. Филипповой; авт. обл. Антуан Доре.– М.: КомпасГид, 2023. – 208 с.

Хромой и болезненно гордый, худой, как соломинка, подросток Мозес, который глотает таблетки, чтоб чуть притупить эту боль, почти одолевшую разум, давно победившую тело, – и с виду свирепый, как бык, ужасно здоровый молодой индеец, приехавший в Мобридж оттуда, откуда лакота и сиу, которых там «заперли» силой свободолюбивые янки, так просто едва ли уедут. Представить их вместе? Абсурд! Да что их могло бы связать? Потребности? Скажете тоже! Дела? Это даже смешно. Привычки и взгляды на то, что с каждым случилось «тогда» и что происходит сейчас, манера вести разговор, язвить и срываться на ор, любовь к баскетболу, допустим, и ненависть к школе отвратной, мечты – невозможные тут, в реальности грубой и гадкой, и стойкие детские вкусы, стремление к жизни Большой и страх потерять себя в том, что так навалилось внезапно, – не это ли делает нас? Шлифует течением что ли – как будто мы острые стекла; как будто разбитые мы – осколки допитых бутылок, что долгие ночи и дни лежат себе в толще воды, где волны их медленно точат; как будто мы ждем не дождемся, когда поменяемся, может, – с другими «стекляшками» то есть: когда превратимся однажды, как рыбы из песен и сказок, в красивые звезды вон те, что нам тут мигают теперь...

Не это ли тут происходит: в истории Мозеса то есть, рассказанной им с той отвагой, с той смесью тревоги и жара, что в некотором роде и есть – и сам он, и жизнь его здесь? «Изъятая», точно осколок, из некогда гладкого тела, лишенная прежних открытий, обычных и ярких событий, улыбок и легкости детства, общения с папой и с теми, кто мог бы назвать его другом, – такая она, если честно, его настоящая жизнь. Составлена из сожалений, похожих на правду кошмаров, которые снятся ночами, проигранной битвы с прыщами, коробочек от викодина, заполнивших маленький ящик, и ставших привычкой раздумий: над ней, изменившейся круто, когда их машина попала (чудовищный скрежет металла, как будто гроза бушевала, а молния стрелы метала, и стекла крошились, звеня) в аварию где-то на трассе, спокойным и солнечным утром; над тем, как же быть человеку – ему, а кому же еще? – чья мама прикована к креслу, нога не владеет собой, а сам он виновен во всем; над строками мертвых поэтов, словами, которые врут, которые могут утешить, которые тонут во рту, не в силах пробиться наружу, – раздумий, плывущих по кругу, как хрупкие рыжие листья, упавшие в ржавую бочку с пугающе темной водой. Пока то кружение, впрочем – намеренно или не очень, с какой-то насмешливой силой, нахальством и странной бравадой – индеец огромный, неряшливый, грубый и жирный, своей безволосой рукой, ударившей будто бы, да – почти не разрушил вот так... И вы, оторвав от нее – истории Мозеса взгляд, опять себя спросите вдруг: «Не это ли тут происходит?» – в начавшейся заново жизни индейца по имени Ратсо, который таскает бутылки – от пива, вина или виски и вдребезги их разбивает, бросая отчаянно в стену, потом надевает перчатки и бережно все собирает, бредет в темноте по дорожке, ведущей к особому месту, где озеро, «как ювелир», творит из невзрачности камни – «рубины», «сапфиры», «бриллианты», – чтоб ими порадовать ту, которая так дорогА, которая так далека, которая «ждет» его там, откуда он «подло» сбежал...

Наверное, это оно – вот это вот все нас и гонит: толкает отправиться в путь. Вперед ли, назад ли – как знать... За чем-то, что трудно назвать, что нужно еще осознать, что нужно понять и принять. За чувством, за мыслью, за словом. За чем-то «своим», но другим: за чем-то действительно «новым» – пускай и потрепанным, может, пускай, искалеченным тоже, но все еще полным любви и все еще очень живым... Немножко загадочным может, чуть-чуть сумасшедшим, пожалуй, но преданным, честным, упрямым. Прощающим, ждущим, дающим. За чем-то, что станет когда-то одной из таких «фотографий», которые мы сохраним, вложив аккуратно в бумажник, а может быть, в личный дневник. За образом, греющим так же, как греет весеннее солнце: тепла в нем ведь хватит, пожалуй? Должно же хватить до зимы – до той, что наступит однажды: когда-нибудь, как у Шекспира, с тревогой своей безучастной и вызовом, властным ужасно. Но будет ли снова так страшно, так трудно, как было уже?

В помятой машине индейца, которой полвека – не меньше, закутавшись в спальный мешок, закрывшись на время от бури, забыв на мгновения эти (пока там гроза все решает: начаться ли ей вот сейчас, а может, еще подождать) про все свои «я не могу», про шрамы, костыль и сестру, коляску, отца и молву, – они превращаются вдруг... Из тех, кто состарился прежде, чем детство покинуло дом, – в кого-то, кто все наверстает, вернет себе свет или пламя, с которыми, кажется, сможет, уже не боясь темноты, хромая, сутулясь, вздыхая, но все-таки вместе идти. И этот момент перехода: от стеклышек в толще воды – к сверкающим звездам Дакоты, земли всех индейцев лакота, принявшей в себя столько крови, принявшей в себя столько слез, – звучит как легато на скрипке, которому вторит природа: раскаты далекого грома, шуршание влажной травы и тихое пение чье-то, идущее из глубины. Какая-то часть этих звуков, включенных на полную мощность, останется, впрочем, в тени. А все потому, что у Мари Шартр (см. интервью с ней в «НГ-EL» от 18.07.24), писавшей когда-то про море, точившее мысли и камни, имеется редкая склонность – спускаться за смыслами вниз, по мокрым и скользким тропинкам, рискуя промокнуть до нитки, набить себе несколько шишек, а может, и руку сломать. В измазанных грязью ботинках и в порванных детских ветровках как будто бы прячется боль, но есть в них и что-то такое... Поэзия жизни без слов? И ей это нравится так же, как мука писательской доли: все видеть и все замечать, все слышать и все называть. Но чтобы и вправду понять – чужое какое-то чувство, известное каждому слово – его надлежит испытать, проверить самой и сказать: такое ли, как говорят, и есть ли причина «включать» – включать это чувство и слово, включать их, как радио, что ли, включать на высокую громкость.