Бумажный носитель. История науки

Три книги, представленные в очередном выпуске «Бумажного носителя», очень легко объединяются, казалось бы, одной темой: история науки. Но оптика, инструментарий, с помощью которого авторы рассматривают историческую динамику науки как социального института, отнюдь не банальны и не тривиальны.

Бражников М.А., Пурышева Н.С. Два века учебника физики в России (История методики обучения физике в России сквозь призму становления учебника физики): Мо­нография. – М.: Прометей, 2021. – 760 с.: ил. 20,5х14,5 см. Тираж 500 экз.

Издательская аннотация вполне точно передает структуру и содержание этого фундаментального исследования: «В монографии представлены результаты исследования проблемы становления методики обучения физике через призму развития учеб­ника физики в России. Она построена таким образом, чтобы можно было увидеть разработку научных идей и их развитие во времени, проследить в целом картину постепенного возникновения методики физики в части содержания учебного предмета, методов и средств обучения. С этой целью в монографии последовательно для каждой эпохи дается обзор состояния науки, акцентируется внимание на со­циальном запросе общества в области техники и промышленности, рассматривается и подробно анализируется ряд учебников, ориенти­рованных преимущественно на среднюю школу. Монография охваты­вает период времени от конца XVII века до первой трети XX века».

Старший научный сотрудник Федерального исследовательского центра химической физики им. Н.Н. Семенова Российской академии наук Михаил Александрович Бражников и Наталия Сергеевна Пурышева, доктор педагогических наук, почетный профессор Московского педагогического государственного университета, досконально, конкретно, с примерами, таблицами разбирают, сравнивают, анализируют всю цепочку учебников физики в России. Пересказывать их не будем. Отметим только, что исследование этих учебников построено в большей своей части по принципу de visu – на экземплярах из коллекции изданий, собранных Бражниковым. Ключевое обобщение, сделанное Бражниковым/Пурышевой: «Таким образом, можно выделить следующие методиче­ские подходы к построению содержания учебного материала:

в логике истории открытия – представление яв­ления в контексте исторической картины развития физики и понимания его физической природы в связи с теми целями, методами и задачами, которые стояли перед наукой и с помо­щью которых оно было открыто;

в логике современной науки физики – представле­ние явления в контексте современной физической картины мира, его места в ней, современного понимания физической природы явления и его закономерностей;

в логике реализации принципа дополнительно­сти, что в наибольшей степени соответствует част­нометодическим принципам – представление явления в рамках современной физической картины мира, адаптированное к уровню развития когнитивных способностей учащихся…»

«Натуральная философия для юношества». Т. 1. 1793 г.  Иллюстрация из рецензируемой книги

Первый учебник в Европе (по-видимому, и в мире) по новой физике – голландца Вильгельма Якоба Гравезанда «Математические основания натуральной философии, подтверждаемые опытом, или Введение в натуральную философию сэра И. Ньютона» (1720 год, издан в Лейдене на латинском языке). Вот и Россия с новой физикой начала знакомиться с работ блестящего голландца Христиана Гюйгенса: в 1717 году печатается его «Книга мирозрения, или Мнение о небесных глобусах и их украшениях» в переводе обрусевшего шотландца Якова Брюса. Причем в те времена учебники жили долго. Так, в 1827 году Виссарион Белинский за успехи в учебе был награжден учебником «Руководство к механике» (изд-е 1790 года).

Отметим любопытный факт (и неявную, но сквозную тему). Даже в конце XVIII века в народных училищах России механику преподают еще без законов Ньютона в учебниках (с. 144: интереснейшая сравнительная таблица). В отношении механики – понятие «силы», например, – Россия была картезианской страной. Популярный учебник Г.Ф. Шрадера «Начальные основания физики» (1807–1808) при изложении свойства тел «движимость» (движение) Ньютон не упоминается вовсе! Первое прямое попадание ньютоновских «Начал…» в отечественные учебники физики случилось только в 1825 году – в списке рекомендуемой литературы учебника И.А. Двигубского «Физика». То есть почти через 100 лет после смерти Исаака Ньютона. По Томасу Куну, попадание в учебник – признак наступления периода «нормальной науки»… А вот оптика (разложение цветов) излагалась по Ньютону.

Дальнейшие приключения физики и ее учебников в России были не менее увлекательными. «Содержательно и мировоззренчески учебник как мо­дель методической системы начинает отвечать механической картине мира, в связи с чем законы механики Ньютона и со­ответствующие ей представления к концу XIX века становят­ся стержнем преподавания физики в средней школе».

Фрумкин К.Г. Любование ученым сословием: Отражение социальной истории советской науки в литературе, искусстве и публичной риторике. – М.; СПб.: Нестор-История, 2022. – 352 с.: ил. 24,2х17 см. Тираж 500 экз.

Кандидат культурологии Константин Фрумкин – автор книг «Сюжет в драматургии. От античности до 1960-х годов», «Философия и психология фантастики», «Сквозные мотивы русской драматургии от Грибоедова до Эрдмана». А кроме того, в начале 2010-х – один из активных участников философского клуба «Общество философских исследований и разработок» (ОФИР). (Кстати, в Библии упоминается Офир – страна, которая славилась золотом, драгоценностями и другими диковинами, чем привлекала к себе мореплавателей со всего мира.) Все это нелишне учесть, говоря о новой книге Константина Фрумкина, в которой «автор прослеживает, как образ науки и ученого эволюционировал в российской культуре от рассказов Чехова до прозы Людмилы Улицкой и поздних экранизаций произведений Владимира Дудинцева» (издательская аннотация).

Объект исследований Константин Фрумкин, можно сказать, сконструировал сам: «Наукоориентированная культура». И это одна из самых интересных, эвристически ценных находок автора. «В процессе работы над этой книгой проявилась острая нужда в особом прилагательном, характеризующем произведения литературы и искусства, посвященные науке не как форме познания, но как особой социальной деятельности, а также ученым как людям, профессионально занятым этой деятельностью. Эпитет «научный» слишком широк, и, кроме того, он скорее ука­зывает на содержание наук, чем на социальные обстоятельства их развития, и именно на близость к производимому науками содержанию указывал ис­пользовавшийся в России с начала XX века термин «научная поэзия».

Вообще отсутствие специального термина, обозначающего художе­ственную литературу об ученых, представляется странной лакуной – учи­тывая, что в СССР, особенно в последние 30–40 лет его существования, та­кой литературы было очень много, и была особая посвященная этой теме литературно-критическая и литературоведческая литература.

В критике и литературоведении прочно закрепились такие термины, как деревенская и производственная проза («производственный роман», «про­изводственная драма»), однако не было компактного термина для литера­туры, посвященной науке, хотя такое явление, несомненно, есть…».

Первая в мире почтовая марка, посвященная науке и ученым. Выпущена Почтой СССР к 200-летию Академии наук, 1925 г.  Из коллекции Андрея Ваганова

«Любование ученым сословием…» состоит из трех частей: «Часть первая. ХХ век – век науки», «Часть вторая. Антропология науки», «Часть третья. Экономика и социология науки». Плюс приложение: список использованной автором литературы (отдельно – проза, отдельно – научная фантастика, драматургия, поэзия, мемуары и документальная проза); кинофильмы; портретная живопись; жанровые картины.

И. Аристова. В лаборатории (1950-е). Иллюстрация из рецензируемой книги

Культурологическая оптика Константина Фрумкина находит порой неожиданные повороты в давно, казалось бы, заезженных темах. Например – В.И. Ленин и план ГОЭЛРО. Ну что можно вроде бы тут сказать после тонн отечественных (и зарубежных тоже) исследований этого сюжета. Фрумкин предлагает очень компактное определение: «сакральное» отношение Ленина к электрификации».

Еще более актуальное наблюдение: «Мобилизация – любимое слово советской риторики».

Или тонкая интерпретация темы энтузиазма исследователя в романе Ильи Эренбурга «Рвач» (1925): «…не как страсть к истине, не как служение науке, а как экзистенциальная защита от ужасов эпохи и от приближающейся смерти».

Как раз к теме научного энтузиазма – одно сугубо субъективное наблюдение. По-моему, в списке использованных художественных произведений не хватает нескольких знаковых. Повесть Константина Циолковского «Вне Земли» (1920) и два кинофильма-погодка: «Июльский дождь» (1967) и «Его звали Роберт» (1967). «Июльский дождь» – особенно жалко, в своем роде этапное произведение; наука, поставленная на поток, плановая наука вырождается как раз в то, что Константин Фрумкин называет «наукоориентированная культура».

Но, повторяю, это мой субъективный взгляд. Кстати, и сам Константин Фрумкин предупреждает читателей: «…за пределами книги осталось огромное царство научно-популярных образцов кино и литературы».

Конаков Алексей. Убывающий мир: история «невероятного» в позднем СССР. – М.: Музей современного искусства «Гараж», 2022. – 240 с. 19,5х13 см. Тираж 1500 экз.

Независимый исследователь позднесоветской культуры и литературы, лауреат премии Андрея Белого (2016) Алексей Конаков провел очень интригующее и, как ни парадоксально, актуальное исследование «позднесоветского». Вернее, одного из аспектов этого позднесоветского, который до сих пор, по-моему, не подвергался такой синтетической рефлексии. Как можно моделировать периодизацию истории СССР? Автор предлагает очень интересный методологический подход. Сама по себе любая историческая хронология – мощный инструмент такой исторической реконструкции. Но что положить в основу этой хронологии? Конаков реконструирует и делит – вполне логично и доказательно – на периоды историю позднего СССР с помощью диагностированного им симптома – «советское невероятное».

«Данная работа представляет собой попытку реконструировать и описать один довольно специфический дискурс о «советском невероятном». Дискурс этот хорошо знаком любому, кто специально интересовался советским прошлым или просто жил в то время и помнит постоянные разговоры об экстрасенсах, йогах, внеземных цивилизациях, снежном человеке, Тунгусском метеорите и т.д.

Граждане СССР активно обсуждали подобные темы, и такой интерес, с одной стороны, кажется курьезным и маргинальным, а с другой стороны, явно указывает на что-то важное – и в социальном устройстве, и в политической ситуации, и в идеологическом климате эпохи.

В качестве особого, внятно очерченного феномена «советское невероятное» начало складываться почти сразу после Великой Отечественной войны, широко распространилось во время хрущевской оттепели, стало более изощренным и разнообразным в период брежневского застоя и достигло пика популярности вместе с горбачевской перестройкой – таким образом, оно присутствовало в жизни советского общества на протяжении всего исторического периода позднего социализма».

Пожалуй, эта редакторская аннотация, вынесенная на обложку, дает вполне адекватное представление о содержании книги. Пересказывать содержание не имеет смысла. Приведу только важное, на мой взгляд, уточнение, которое делает сам Алексей Конаков: «В задачи нашей работы не входит оценка «нулевых гипотез» «советского невероятного» с позиций современной науки. Цель состоит в том, чтобы описать само множество таких «нулевых гипотез», увидеть череду сменяющих друг друга ансамблей этих гипотез. Под действием каких сил происходили такие изменения? Однако тот факт, что из «вненаходимых пространств» была успешно изгнана официальная идеология коммунистического строительства, вовсе не означает их внеидеологичности. Скорее речь следует вести о каких-то других, новых идеологиях, заполнявших эти пространства».

Интересный пример конкурирования этих идеологий – официальной и новой. В 1973 году Спорткомитет при Совмине СССР дает санкцию на разгон неофициальных групп, йоги, карате и... женского футбола. «Йога объявлялась «троянским конем индийского идеализма».

Но еще более парадоксально, что дискурс «советского невероятного», по Конакову, зародился и воспроизводился именно в страте научно-технической интеллигенции, активных подписчиков научно-популярных журналов и читателей научно-фантастической литературы, в среде советской городской интеллигенции. «...Специфическая классовая принадлежность вела к тому, что важной особенностью дискурса о «невероятном» оказывалась его изначальная переплетенность, спутанность с дискурсом научного просвещения и научных успехов СССР. Дело, таким образом, заключалось вовсе не в недостатке («вакууме»), но в избытке – избытке научного оптимизма...» В общем, плоды тотального просвещения.