Игорь Смирнов
В президиуме торжественного собрания, посвященного 200-летнему юбилею Академии наук, 1925 г. Начиная с четвертого справа – председатель ЦИК СССР Михаил Калинин, президент АН СССР Александр Карпинский, нарком просвещения РСФСР Анатолий Луначарский. Фото © РИА Новости
В обновленном (1918) Уставе Российская академия наук была объявлена высшим научным учреждением страны. Но в начавшейся схватке за первенство на нее уже смотрели как на сакральную жертву. Борьбу против РАН возглавил народный комиссариат просвещения, к нему и была приписана Академия наук.
Попытка договориться с властью
Самый агрессивный и влиятельный противник РАН – историк-марксист Михаил Покровский, с мая 1918 года бессменный заместитель наркома просвещения «по вопросам марксизма» (выражение Ленина). Большевик с апреля 1905 года, глава новой исторической школы, в вопросах науки он значил больше наркома Анатолия Луначарского.
Методы организованных Покровским разгромно-реформаторских кампаний избирательны и разнообразны: от запугивания руководителей Академии наук до стукачества. В феврале 1928 года он пишет члену Политбюро ЦК ВКП(б) Николаю Бухарину по поводу одного из выступлений академика Тарле на историческую тему: «Надо бы его смазать хорошенько, чтобы он восчувствовал, что его не выслали из СССР не за его добродетели, а по неизреченной милости Советской власти».
Открыто преследуя цель идеологически перевоспитать «бывших ученых» в советскую интеллигенцию, Покровский проводил жесткую линию на отстранение старой профессуры от преподавания. «В нашей науке специалисту-немарксисту грош цена», – говорил он. Возможно, отсюда у Покровского – «начало той мстительной вражды к товарищам-историкам, которую он потом проявил, очутившись у власти», – написал в своих воспоминаниях лидер Партии кадетов Павел Милюков. Не делая скобок, заметим: и Луначарский, и Покровский, и другие противники Академии впоследствии с готовностью вступили в ее ряды.
В октябре 1927 года создается Всесоюзная ассоциация для содействия работников науки и техники социалистическому строительству (ВАРНИТСО), неприкрытой задачей которой стала дискредитация лидеров старой науки, понуждение их к принятию марксистско-ленинской идеологии. Ее Устав, подобно Уставу Академии наук, утвердил Совнарком СССР. Скрыто управляемая властью, она была наделена правом рекомендации (или отказа в таковой) кандидатов при выборах новых членов Академии. Но и это не помогало.
Непостижимый исторический факт: Академия наук оставалась беспартийной в течение 12 лет советской власти, она сумела прожить эти годы, не имея в своем составе ни одного академика-коммуниста. Терпеть такое власть дальше не могла, пора было показать академикам, кто в их доме хозяин.
В январе 1928 года создается комиссия по наблюдению за выборами в Академию из трех членов Политбюро ЦК ВКП(б) – Молотова, Рыкова, Бухарина. По ее рекомендации решено провести так называемый партийный набор академиков, увеличив состав Академии примерно в четыре раза.
Выборам предшествовали кулуарные переговоры комиссии с президентом Академии Александром Карпинским и непременным секретарем Сергеем Ольденбургом. Им было твердо сказано: «Москва желает видеть избранниками Бухарина, Покровского, Рязанова, Кржижановского, Баха, Деборина и других коммунистов». Всего в партийном списке, по разным данным, было 12 или 14 фамилий. В ответ правительство обещало не возражать против тех кандидатур, которые будут выдвинуты по предложению академиков. Так состоялась первая в истории сделка науки с властью. Тайный сговор был достигнут на условии 1:3 в пользу Академии.
«Партийные списки» кандидатов
Возразить руководители РАН не рискнули, ведь ценой протеста могла стать судьба академической науки. Возможно, еще и потому, что в партийном списке на избрание присутствовало несколько достойных к избранию ученых, таких как один из основателей Института биохимии Алексей Бах и первый директор Энергетического института, автор плана ГОЭЛРО Глеб Кржижановский. Но были в списке и те, кто имел не столько научные, сколько политические заслуги и мог вызвать открытое неприятие членов Академии.
В список кандидатов попал главный борец с Академией Михаил Покровский, что с головой выдает как его завистнические мотивы, так и скрытое признание высокого академического статуса РАН в науке. Теперь ему предстояло идти на суд притесняемых им ученых. Самым неприемлемым казался заведующий литературным отделением Института красной профессуры Владимир Фриче. Даже Ольденбург, всеми силами старавшийся сгладить неизбежный конфликт с властью, за глаза называл его «дураком от марксизма».
Был в числе кандидатов и «один из первых одесских марксистов», а впоследствии директор Института Маркса и Энгельса Давид Рязанов. В науке он известен в основном переводами и публикацией множества трудов и писем Маркса и Энгельса, а также несколькими критическими статьями о расхождении текущей политики с марксизмом. О нем Георгий Плеханов отзывался так: «Его критика бесплодна, как девственница, посвятившая себя богу».
Главной заслугой Рязанова была скупка за рубежом трех лучших частных библиотек марксистской направленности. «Если мы купим эти библиотеки, то мы будем иметь в Москве лучшую в мире библиотеку по социализму», – настаивал Рязанов. Ему же принадлежит инициатива создания проекта «Marx-Engels-Gesamtausgabe» – издание полного собрания сочинений Маркса и Энгельса.
Опасаясь провала, Покровский и Рязанов обратились к руководству ВКП(б) с просьбой не включать их в список претендентов, но получили отказ. «Кандидатура т. Покровского хотя и вызывает возражения некоторых академиков, но стоит достаточно твердо и будет проведена», – доложила в Политбюро комиссия по наблюдению за выборами в Академию наук.
Оснований для провала на выборах было достаточно, Академия наук бурлила, возмущалась наступлением на ее свободу. Самый известный и почитаемый на тот момент академик-физиолог, лауреат Нобелевской премии 1904 года Иван Павлов писал: «Впервые в истории нашей Академии, сколько я знаю, правительство перед выборами заявляет о желательности для него определенных кандидатов… Мне представляется, что это подрывает достоинство Академии и тяжело ляжет на академиков. Было бы справедливее со стороны правительства самому назначить нужных, с его точки зрения, лиц в состав Академии».
Назначать было неловко и стыдно. Скрыто угрожать и тайно принуждать – привычнее и надежнее.
Ожидаемое сопротивление академического сообщества превращало подготовку к выборам новых членов в спецоперацию. Тщательно взвешивались шансы на избрание каждого кандидата, чтобы не допустить опасного для дискредитации правящей партии их провала.
|
|
В 1929 году главной интригой выборов в Академию наук СССР была возможность избрания самого статусного кандидата в академики, члена Политбюро ЦК ВКП(б) Николая Бухарина. Фото Библиотеки Конгресса США |
Главной интригой оставалась возможность избрания самого статусного кандидата в академики, члена Политбюро ЦК ВКП(б) Николая Бухарина.
«Ценнейший и крупнейший теоретик партии», как оценивал Бухарина Ленин, конечно же, шел первым в списке партийной группы будущих академиков. В получившем ограниченную известность, полузакрытом «Письме к съезду» Ленин называл Бухарина «любимцем всей партии», а в письме канцлеру Веймарской республики в 1922 году, хотя и иносказательно, именовал его своим сыном.
Позднее Бухарин становится близким другом Сталина, одним из немногих, кому позволено обращаться к нему на «ты» и по партийной кличке Коба. Признание было обоюдное: «Мы с тобой, Бухарчик, Гималаи, а все остальные – маленькие пятна», – полушутил Сталин. Умение быть в ладах с начальством, способность к компромиссу добавляли Бухарину шансов получить высокое научное звание на предстоящих академических выборах.
Научные заслуги Бухарина были скромнее. Ему принадлежит соавторство (вместе с Евгением Преображенским) выдержавшей более 20 переизданий книги «Азбука коммунизма» (1919). Название и сам жанр «Азбуки» говорил о ее весьма отдаленном сопряжении с фундаментальной наукой.
В мае 1920 года вышла (тоже в соавторстве – с Георгием Пятаковым) «Экономика переходного периода». Самостоятельные труды Бухарина имели несмываемую идеологическую окраску: «Кризис капитализма и коммунистическое движение» (1923), «Классовая борьба и революция» (1919), «К вопросу о троцкизме» (1925) и не имели подлинной научной ценности.
Сам будущий академик, близко воспринявший идеи военного коммунизма и связанного с ним насилия, был убежден: «Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это ни звучит, методом выработки коммунистического человечества» («Экономика переходного периода». М., 1920, глава X).
С таким «расстрельным» пониманием научных принципов государственного права и организации экономики Бухарин претендовал на избрание действительным членом АН СССР по социально-экономическим наукам. К портрету стоит добавить страсть Бухарина к публичным выступлениям. Он был весьма популярен в кругах новой интеллигенции, которая воспринимала его скорее как трибуна, нежели ученого. За глаза соратники по партии называли его «Коля-балаболка».
Многие члены Академии сознавали, что избрание члена Политбюро ЦК ВКП(б), одного из руководителей международного Коминтерна будет плохо воспринято и в научной среде России, и за рубежом. Накануне выборов комиссия специальной запиской доложила Политбюро о шансах на избрание Бухарина: «Формально академики ссылаются на «публицистический характер его работ», а по существу в своем узком кругу высказывают опасения, что избрание тов. Бухарина «может создать для Академии всякие осложнения в ее международных сношениях», «уронит ее авторитет» и т.п.». Полагая, что Академия вряд ли решится на такую политическую демонстрацию, комиссия сделала вывод: «можно считать, что тов. Бухарин будет избран». Допустить его провала партия не могла.
На демократической волне
Перегибы с репрессированной академической наукой стали настолько очевидны, что испугалась и сама власть. Приходило понимание глубокого ментального кризиса, способного парализовать страну, остаться без умов, способных двигать страну вперед. Требовалось сохранить и привлечь на свою сторону старую научную элиту, обладающую высокой квалификацией, авторитетом и полезными контактами за рубежом.
Пропагандистская машина не срабатывала, расстрелы плохо понимали в народе, где имена великих ученых зачастую были выше имен вождей. Некоторым прощалось то, за что другие могли поплатиться жизнью. Первый российский лауреат Нобелевской премии (1904), академик Императорской академии наук с 1907 года Иван Павлов «без стеснения в самых резких выражениях ругал руководство страны, крестился у каждой церкви, носил царские ордена, на которые до революции не обращал внимания», – пишет российский историк Е.А. Долгова в своей докторской диссертации (2020).
«Философ русского космизма» академик Владимир Вернадский оставался членом Кадетской партии вплоть до 1919 года. В июле 1921 года его арестовали по обвинению в шпионаже, но тут же отпустили. Бывший эсер, член-корреспондент Императорской АН с 1890 года Климент Тимирязев только после отмены ВЦИК своих решений об исключении представителей социалистических партий и анархистов из Советов согласился стать депутатом Моссовета.
Имена академиков в народе произносили с гордостью, сами ученые воспринимались как национальное достояние. Падение авторитета Академии грозило падением авторитета власти в стране. Машина террора не остановилась, но сбавила обороты. В Россию пришла оттепель.
Оттепели – их еще называют демократическими волнами – явление, характерное для авторитарных режимов. После известных событий 1905 года очередной такой волной раскачало российское самодержавие. Царь принужден был уступить часть власти новому органу управления – Государственной думе, первое заседание состоялось 27 апреля 1906 года в Таврическом дворце Санкт-Петербурга.
Впоследствии таких волн было несколько. К ним можно отнести введенную Лениным, хотя и противоречащую революционным идеалам, новую экономическую политику (НЭП). Сталин осудил «головокружение от успехов» при перегибах коллективизации села, которое сам же и вызвал. История помнит хрущевскую оттепель и напоминающую ее, но более глубокую горбачевскую перестройку. Некоторым странам удается избегать крутых колебаний, удерживать долгосрочный курс.
Красноармейский паек «голодной сотне»
В первые послереволюционные годы среди противников научных репрессий фигура академика Ивана Павлова обозначилась особенно резко. Слава его была всемирной, в 1920-е годы он даже был номинантом на повторное присуждение Нобелевской премии в области нейрофизиологии. Академик крайне негативно оценивал ситуацию в новой России. «Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия», – писал он Молотову.
В эмоциональном порыве Иван Павлов даже обратился с просьбой к власти отпустить его за рубеж. Красный Крест Швеции выразил готовность принять его вместе с сотрудниками и даже направил официальное приглашение. Горький пытался его отговорить, но получил отказ.
В монографии почетного члена Российской академии образования Михаила Ярошевского «Как предали Ивана Павлова» описывается и другой забавный эпизод, когда Павлов отказался принять Молотова, опоздавшего к нему на встречу.
Историк Евгения Долгова, исследующая научное сообщество России после революции, раскрывает многие аспекты возглавляемого Павловым академического протеста. Она приводит воспоминания наркома Луначарского, которому Ленин приказал «осыпать всякими пайками и деньгами академика Павлова». Павлов отказался принять личные привилегии, сопроводив это требованием о расширении помощи ученым. Тогда льготы распространили и на некоторые другие «так называемые европейские светила культуры», которых постоянно приглашали за границу и потом передавали российской власти упреки за их бедственное положение.
Историк Илья Канавин, описывая бедственное положение ученых тех лет, утверждает, что из 40 академиков 10 были на грани голодной смерти, один не выдержал и застрелился. В феврале 1919 года вышло постановление Совнаркома с разрешением предоставить 100 петроградским ученым так называемый красноармейский паек.
Выбрать голодную сотню было нелегко. Эту задачу предложили решить «совещанию ученых деятелей всех отраслей» под руководством президента РАН Карпинского. К концу года список расширили до 500 человек. В 1921 году, по декрету Совнаркома «Об улучшении быта ученых», число научных работников, подлежащих академическому обеспечению, увеличилось до 7 тыс. человек, еще через год – до 15 тыс. Пайки, 80% которых ранее делились в основном между Москвой и Петроградом, теперь дошли до некоторых ученых из окраин. Тогда же были приняты решения по учреждению академических пенсий – пожизненных выплат академикам, профессорам и преподавателям вузов, научным сотрудникам после выслуги 25 лет, в том числе не менее 10 лет.
По инициативе Горького создается Центральная комиссия по улучшению быта ученых (ЦЕКУБУ). Устанавливаются нормы продовольственного и денежного обеспечения, до 30% которых составляли предметы одежды, белья и обуви. При этом академический паек превышал совнаркомовский и паек индустриального рабочего по стоимости и ассортименту входящих в них продуктов питания. Ученым дали право на дополнительную комнату для научных занятий сверх общегражданской нормы жилищной площади.
В системе ЦЕКУБУ появляются пансионаты, санатории, дома отдыха. Особую популярность получили Дома для престарелых ученых. Чтобы попасть туда, требовалось подать заявление на имя председателя ЦЕКУБУ, приложить опросный лист и список научных трудов, а также подтверждение того, что «указанное лицо нигде не служит, торговлей и промыслами не занимается, имущества никакого не имеет и находится в крайней нужде и бедности». Зачисленные жили на полном государственном пансионе. Сохранилось большое количество прошений о зачислении в Дом престарелых ученых – многие из них сопровождались ходатайствами, в том числе самого президента АН СССР Карпинского. Внимание власти к ученым широко рекламировали газеты и радио, кинематограф.
Та же историк Евгения Долгова, описывая научную оттепель, оценивает ее как «большую сделку» академического сообщества с властью, которая с помощью многочисленных привилегий покупала лояльность и преданность ученых. Не отбрасывая такой оценки, можно увидеть в научной оттепели и проявление академической наукой собственного достоинства, способности ее лидеров принудить власть к пониманию высокого статуса и роли ученых в развитии страны. Редкий и поучительный случай.
Константин Ремчуков 