Сергей Шаргунов
Осторожно: за дверью дверь.
Владимир Архипов. Летний душ Александра. 2001. Из каталога "Русское бедное"
В Перми был несколько раз. Летом, осенью, зимой. Воздух свеж, пахнет глубокой водой, сырым картоном, картофельными очистками, разнообразными дымами. И пускай не вострит обидчиво пермяк свои соленые, запекшиеся от ветра уши, город его – сиротлив. Но этим и отвечает гостеприимно выставке «Русское бедное», открывшейся в речном вокзале. С видом на замерзающую Каму. Однажды на спор в середине октября я проплыл в Каме. Нагишом, метров двадцать. И обратно. На берегу обнаружил себя деревянным, с медными тупыми глазами. Нищим духом. А зуб звенел о зуб. Блаженство!..
Вот каталог «Русское бедное». Деревянные хлеба. Череп из угля и смолы. Логотип газеты «Правда» из автомобильной резины и проволоки. Инсталляция «Стыковка» – космический сюжет выполнен с помощью сигаретных пачек «Союз–Аполлон». И даже стеб воскресной школы над деловыми буднями: компьютеры и офисные фигурки из раскрашенной терракоты. Минимализм материала, замах замысла.
Названия экспонатов под стать, просты и пафосны: «Солдатам труда», «Кованое время», «Река» (реку изображает стальной трос).
Не китч, не стеб над советизмом, и не концептуальный акмеизм. Проект синоптиков. Тех, кто ловит и прогнозирует циклоны и антициклоны.
Во-первых, хлесткая заявка на моду. Все наелись пирожными, а в залах вокзала Перми нам покажут краюшку бородинского, отлично, если черствого до состояния одеревенелости. Homo lignum – застылость, деревянность сознания, это термин художника Игоря Макаревича, (его изготовление - череп Буратино).
Во-вторых, острота ответа связана с неразрывностью «гламура» и «готики». Связь холености и огрызка, глянца и наждака – феномен художественный и экономический. Как у Бунина в «Господине из Сан-Франциско», где эдемские танцы и шампанское на палубе не случаются без обугленно-потных чертей-кочегаров. Манифестирование исподнего (трубных заводов, льдистых вод, рыжеватой глины, пластмассы и железа) есть реакция на драпировку действительности скользкими тканями. Скрытые механизмы внешнего лоска – крайне грубы. Производители глухонемой стабильности – беспокойны и оглушительны. Это они окутаны консьюмеристским мороком! Они, уродливые и крупные механизмы, качают черную драгоценную жижу! Они, атрибуты великаньего кошмара, одарили нас безболезненным и мелодичным нулевым временем!
В Москве, думает пермяк, живет явь-мучительница, томная эксплуататорша. А рабыня-изнанка – у меня дома, космическая ночь скважины, дикая правда, прямая боль, «Русское бедное».
В Перми экспонирован бунт нутра против фасада. Все, что болит, гремит, рычит и тонет в бирюзовых атласных волнах, желает прорыва. Гладкая материя вздымается, как при цунами, и с треском рвется. На волю выходит зубило. Чего? Да. Банальная железка. Зу-би-ло. Детский праздник непослушания. Вскрик про голого короля.
В-третьих, самостоятельно. Совсем не итальянское arte povera. Тут отсутствует узость солидарности, клановое служение бренду, скоординированность художественной группировки. Это не герметизм ковчега, но плывущие врозь. По стальной реке бедности. Голышом.
В сочетании «русское бедное» оба слова – рифмы, и подлинность лейблу придает первое слово «русское». Бедность – беда конкретной социальной группы, кризисный риск для соседних групп, и непредсказуемость для всех, когда толстосум всегда может стать смердом. Маргинальность отечественной реальности. Отсюда максимализм и истошность, размашистость настроений, запредельная вульгарность. Неудивительно, что некогда избирателя зацепил лозунг «за русских, за бедных», и не столько экономической правдой, сколь чувственной. Садо-мазо. Удар, приторно расквасивший сердце. Русское бедное – псевдоним сладкой жизни.
Когда-то в манифесте «нового реализма», который назывался «Отрицание траура», я прокламировал: «Четкость зябкой зари, близость к природе, к наивным следам коз и собак на глине, полным воды и небес, худоба, почти растворение...» Это не бедность, скулящая из подвала мертвого дома. А атакующая. Самое знакомое, к чему может привести такая бедность, – очередная смена иерархии, «раскассирование» класса. Впрочем, может быть еще вольница прикамского клошара – радоваться, хохотать собственной легкости, посмеиваться, жалея неповоротливых, словно космонавты, богатеев, как Марина Цветаева в «Хвале богатым»:
И за то, что в учетах, в скуках,
В позолотах, в зевотах, в ватах,
Вот меня, наглеца, не купят –
Подтверждаю: люблю богатых!
Наконец, внутри альбома – зима. Новое средневековье. Где черпать силы для борьбы за оттепель? В минусовой скудости.
При этом магия стоицизма. Экспонаты – часть тревожного мира, беременного большим конфликтом. Предметы вытянулись строго и голо. Как помертвелые деревья. У Толкиена деревья шли на войну, падали, горели, дальше шли. Пока экспонаты стоят в пермском тылу. Завтра их могут направить – шагать. Ага, мобилизационный колючий вихрь завывает между уродливых и геометрически выверенных конструкций. Пыточные инструменты, потенциальные орудия насилия. (Однако искусство сильно не рефлексией, а фиксацией. Художники первыми замечают градовую тучу, а вовсе не дуют, ее приближая.)
И еще: мы любим прибедняться. Элегическая гордость нищеты окрыляет с той же волшебной силой, что и роскошные понты или залихватское «жги-гуляй».
И еще будет всему итог: «Русское бедное» богато образами.
То, что я вычитываю, то, что мне всего ближе, – социальная справедливость, народная жизнь и большая страна. И свобода. Сегодня главное – это свобода. Мы бедны на свободу.
