Евгения Куклина
Лев Толстой. Последний дневник. Дневники, записные книжки 1910 г. Игорь Волгин. Уйти ото всех. Лев Толстой как русский скиталец.
– М.: ВК, 2010. – 580 с.
Конечно, было бы нелепо через столетие писать рецензию на всемирно известный текст. Дневники и записные книжки Льва Толстого давно уже принадлежат человечеству. Однако так ли уж они известны? Погребенные в 90 томах собрания сочинений, они пристально изучались специалистами, но как отдельное – скажем, за год – издание оказались практически недоступны широкой публике. Теперь, взяв в руки изящно оформленный томик «Последнего дневника» (то есть записи 1910 года, обстоятельно прокомментированные Ириной Петровицкой), читатель сможет войти в непосредственное общение с внутренним миром человека, на протяжении десятилетий колебавшего устои Церкви и государства, сокрушавшего Шекспира, смущавшего умы и при этом призывавшего всех людей бескорыстно любить друг друга. В этот внутренний мир вторгались все кому не лень: каждый пытался наставить Толстого на путь истинный. Великое противостояние «жены» и «друга», приведшее в конце концов к роковой развязке, было лишь внешним выражением тех страстей, которые разрывали Толстого и которые, как видно из его дневников, он тщетно пытался успокоить. Усугублялось это тем, что на 82-летнего старца неотрывно взирал весь образованный мир.
Последний дневник обитателя Ясной Поляны соединен под одной обложкой с авторским повествованием Игоря Волгина, которое озаглавлено вырвавшейся у Толстого в минуту отчаяния фразой: «Уйти ото всех». Такой разделенный веком тандем оказался весьма органичным: аскетическая толстовская хроника осмысливается нашим современником, чья исследовательская дотошность подкреплена уникальностью его писательского взгляда. Возможно, мне возразят, но я убеждена, что после бунинского «Освобождения Толстого» и проницательнейших горьковских очерков ни одно сочинение о Льве Николаевиче не читается с таким интересом, как волгинская (биографическая? исследовательская? интеллектуальная?) проза. Редкий случай, когда аналитический текст достоин своего великого предмета.
Приводя дневниковую запись от 26 февраля 1910 года – «Готовлюсь к смерти, но плохо. Не равнодушен», – Волгин скупо замечает: «Остается гадать, неравнодушен к чему: к жизни или все-таки к смерти. Он никак не может достичь вожделенного «буддистского» состояния духа: он слишком для этого жив или, если угодно, слишком смертен».
О семейной драме Толстого написаны тома и тома. Игорь Волгин счастливо избегнул соблазна, которому поддавались едва ли не все касающиеся этого вечного сюжета. Он не спешит встать на позицию одной из сторон. И о Черткове, и о Софье Андреевне, а главное – о самой жертве конфликта ему удается сказать одновременно сочувственно и непредвзято. При этом тема побега Толстого в «обитель дальную» получает неожиданное развитие: «Пушкин замыслил побег в обитель; Толстой – из обители, где он, собственно, провел свои лучшие годы. Ему, очевидно, нужна обитель еще более «дальная». Такая, где его уже не сможет настигнуть никто. Труды при этом не исключаются. О чистых негах речь, по-видимому, уже не идет».
 О семейной драме Толстого написаны тома. Илья Репин. Лев Николаевич Толстой на отдыхе в лесу. 1891. ГТГ |
Конечно, Волгин – он и в Африке Волгин. Было бы странно, если бы, толкуя о Толстом, он не упомянул о другом «полюсе» российской словесности. И как раз подзаголовок его труда («Лев Толстой как русский скиталец») есть скрытая цитата из пушкинской речи Достоевского. Недаром отдельная глава «Уйти ото всех» посвящена предсмертному прощанию автора «Анны Карениной» с автором указанной речи: им так и не удалось встретиться при жизни. Уходя из Ясной Поляны, Толстой забывает на столе первый том «Братьев Карамазовых» со своими пометами, «раскрытый на странице 389, и просит прислать вдогон – вместе с ножницами для ногтей – том второй»┘
Как всегда, тщательно аргументирующий свои гипотезы (вспомним хотя бы его вызвавшую столько споров версию об Алеше-цареубийце в замысленном Достоевским продолжении «Карамазовых»), Волгин делает осторожное допущение, что Толстой так и не успел прочесть второй том книги. И впервые подробно реконструирует все толстовские недоумения, возникавшие по мере знакомства его с томом первым. Особенно интересно сопоставление абсолютно различных подходов двух самых глубоких религиозных мыслителей России к образу Христа. Если с Ним даже «вопреки истине» хотел бы остаться Достоевский, то для Толстого важна не личность и не отрицаемая им божественная природа Христа, а исключительно Его «учение». Правда, просматривая наряду с «Карамазовыми» Нагорную проповедь, Лев Николаевич недовольно замечает: «Лишнего много, тяжело читать. Написано хуже Достоевского». «Что ж, – добавляет по этому поводу Волгин, – творец «Карамазовых» помещен здесь не в самый слабый авторский ряд».
Очень любопытна, хотя и не бесспорна, догадка, что в художественном опыте Достоевского уже содержится толстовский психологический тип (русский мальчик, возвращающий карту звездного неба исправленной, деревенский кощун, целящийся из ружья в причастие, и т.д.). И совсем поразительным у Волгина предстает ауканье сюжетов – последнее странствование Степана Трофимовича Верховенского в «Бесах» и – через 37 лет – бегство Толстого. Оба бегут от женщины. Оба, почитая Евангелие, стремятся, по выражению Верховенского, «исправить ошибки этой замечательной книги». Достоевский «не мог предположить, что сама жизнь через много лет глумливо воспользуется его романным сюжетом и что трагикомедия, порожденная его фантазией, обратится в великую мировую драму – тоже не без комического оттенка».
Да, и Толстой, и Достоевский многое не могли предположить из того, что свершится с нами после их смерти. И, может быть, только Чехов, чьими словами заканчивается книга: «Вот умрет Толстой, все к черту пойдет», – по мнению Волгина, как в воду глядел. Опыт совместного издания «Последнего дневника» и «Уйти ото всех» утешителен. Ведь встречаются в жизни и очень удачные тандемы.
