Анатолий Шикман
Любовь Шапорина. Дневник. В 2 т. / Вступ. статья В.Сажина, подг. текста, коммент. В.Петровой и В.Сажина.
– М.: Новое литературное обозрение, 2011. 592 + 640 с. (Россия в мемуарах).
«Дефицит искренних дневников советских граждан – одно из частных проявлений тотального дефицита, свойственного советскому периоду российской истории». Точная констатация бесспорного факта, которой Сажин начинает свою вступительную статью, открывает поразительную по откровенности и широте охвата множества сторон жизни 20–60-х годов прошлого века книгу, автор которой даже не мечтала ее опубликовать. Отсутствие близкого человека рядом и необходимость высказаться или выплакаться выработали у нее потребность для самой себя записывать происходящее.
Автор этих дневниковых записок Любовь Васильевна Шапорина (1879–1967) родилась в обеспеченной дворянской семье. Знание французского и немецкого, увлеченность музыкой, живописью и литературой объясняют ее профессии переводчицы и художницы, создательницы первого в советской России театра марионеток и ее брак с композитором Шапориным, вхождение в литературную и артистическую среду. Среди ее знакомых были Ахматова и Шостакович, Алексей Н.Толстой и множество людей, внесших вклад в отечественную культуру.
Шапорина – одна из миллионов, ставших подопытным поколением, которое уплотняли, вычищали, лишали, подвергнув, по ее словам, социальному «эксперименту полуинтеллигентов». Но в отличие от подавляющего большинства она сумела не только думать самостоятельно, но и делать записи, которые могли стоить жизни. На страницах ее дневника запечатлены характерные черты эпохи. Постоянный голод: во время Гражданской войны («маленький сын после еды забрался под стол. Спрашиваю: «Что там делаешь?» – «Крошки подбираю┘»), в 30-е годы («А почему голод, почему ничего нет, убей меня Бог, не понимаю. Нет в продаже ничего – нет обуви, обоев, ниток, почтовой бумаги, материй каких бы то ни было, галош, продуктов, вообще ничего»), в блокаду Ленинграда в 40-е под обстрелом, без электричества, воды и дров, при минусовой температуре в комнатах доведенные до дистрофии и людоедства люди получали по карточкам продукты, измеряемые граммами («Ужинать я не пошла. На ужин была обещана козеиновая каша. Хлеба нет, для нее идти не стоит»), после войны («Продала первое издание Пушкина 1838 и 1841 годов, 11 томов, которое я берегла как зеницу ока, за 560 р. На мое пропитание выходит в день 8 р., а на обоих детей 80. Мучительно голодаю»).
Бесконечные очереди за всем в 50-е годы┘ Обязательная ложь и абсолютное бесправие. Запись в декабре 1944 года: «Прибирая комнату, я подняла газету, и вдруг мне стало даже больно от острого сознания: одна эта газета на всю огромную страну, один образ мышления, одно политическое понятие, даже на литературу, музыку, историю – на все, на все один взгляд. Я зажмурилась и совершенно ясно увидала себя в каменном мешке, я даже видела цвет этих стен вокруг меня; и выхода нет». Запись в мае 1947 года: «Отменили смертную казнь. Тридцать лет казнили без передышки, без отдыха и срока. Только бы дожить до будущего суда, ежедневно молюсь об этом. Когда всему миру станут известны их чудовищные преступления? Миллионы расстрелянных, заморенных, загубленных, пытки самые изощренные».
Впрочем, и в те годы жили по-разному. Шапорина замечает: «Равенства нет даже на кладбищах». «В больницу старых не принимают. Нужен блат». С 1940 по 1956 год за обучение в старших классах школы нужно было платить. Постоянно нуждаясь в деньгах, Шапорина пришла хлопотать за своих девочек и узнала: «Освобождаются лишь дети убитых офицеров. Только офицеров. Дети убитых солдат и сержантов не освобождаются от платы. Я ахнула. Мне потом объяснили, что это делается для того, чтобы пролетарские дети дальше 7-го класса не шли и не заполняли вузы».
Она далеко не всегда понимала смысл и суть происходящего. Ее искренний патриотизм достаточно часто иррационален. Мучаясь от происходящего в стране, она верила: «Россия не может погибнуть, но она должна понести наказание, пока не создаст изнутри свой прочный фашизм». Она восхищается «гением» Гитлера, но после бомбежек Ленинграда не может сдержать негодования: «Какая бессмыслица! Я разочаровываюсь в немецком уме и гитлеровской стратегии. Он может уничтожить и город, и жителей, но пока армия стоит – город не сдадут. Зачем же разрушение?»
 Каменный мешок. И выхода нет. Фото Александра Курбатова |
У нее нет никаких иллюзий, касающихся «органов», но негодует она и на то, что «кроме Ежова – ни одного русского во главе НКВД за 30 лет». Борьбу за власть после смерти Сталина и падение Берии она комментирует так: «Один грузин процарствовал 29 лет, почему бы и другому грузину не сесть на царство?» Убежденная антисемитка, хотя и не всегда последовательная, иногда до наивности суеверная, она искренне радуется, что теперь «во главе правительства стоят русские люди», что не мешает ей жестко высказываться о времени правления Хрущева: «Мне сдается, что Хрущев зарвался. Тут и Куба, тут и Африка┘ Он не расстреливает, не пытает, но не стесняется посылать наших Иванов и Петров к черту на рога, биться за чужую землю»; «Остроумная писательница О.Берггольц вчера в Союзе писателей порадовала меня: «Мы живем в эпоху непросвещенного абсолютизма». Что верно то верно. Самодержавие развращает. Мне все время стыдно, невероятно стыдно перед всем светом. Как можно вслух перед всем миром говорить такие непроходимые глупости».
