Галина Гусева
«По небу полуночи ангел летел…»
Если Пушкин – «солнце нашей поэзии», то Лермонтов – ее полуночный ангел. Его ставят в пару с Пушкиным по масштабу дарования, по влиянию – как бы племенному тавру, наложенному им на тело русской литературы.
Между тем характер он имел не ангельский. В памяти современников остался чуть ли не скандальным человеком, хоть гениальности его и не оспаривали. Ни при жизни, ни по сей день.
Сумеречность, богоборчество, чрезвычайная религиозная напряженность были отмечены всеми серьезными исследователями Лермонтова. В те, правда, времена, когда отечественное литературоведение и культурология еще не опустились до низостей агитпропа.
О демонизме Лермонтова, о его «играх со смертью», о двойственности и трагизме его натуры много писали и говорили. Но никто не сказал о трикстерской природе его гения, не взглянул на «загадку Лермонтова» под этим углом.
«Ядовитая гадина»
Даже и под грузом среднего дарования человека шатает и заносит на житейских поворотах, как китайского кули на утлых мостках. Что же сказать о гении, когда непомерная ноша превышает человеческий масштаб? Но никто не увидел в Лермонтове жертву его собственной экстраординарной одаренности.
«Ядовитой гадиной», которую пора «проучить», называли Лермонтова пятигорские однополчане.
С «бесноватым» Ставрогиным по силе «демонической злобы» сравнил его Достоевский.
«Вы представить себе не можете, какой это был грязный человек!» – сказал о нем бывший министр двора, прелестный, к слову сказать, старик – граф Адлерберг.
А один из самых пристальных, но, возможно, не самых проницательных его исследователей, Владимир Соловьев, обвинял Лермонтова в прямом сатанизме: «С детства обнаружились в нем черты злобы прямо демонической. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, осыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался, когда брошенный камень сбивал с ног бедную курицу. Взрослый Лермонтов совершенно так же вел себя относительно человеческого существования, особенно женского. И это демоническое сладострастие не оставляло его до горького конца. Но с годами демон кровожадности стал слабеть, отдавая бoльшую часть своей силы своему брату, демону нечистоты... Осталось от Лермонтова несколько истинных жемчужин поэзии, затерянных в навозной куче свинства, в обуявшей соли демонизма, данной на попрание людям по слову Евангелия…»
Но известно о Лермонтове и другое. Было в нем обостренное, чуть ли не болезненное чувство справедливости и сопереживания, была в нем будто бы «гипертрофированная совесть»: в детстве он напускался на бабушку, когда та бранила крепостных, выходил из себя, когда вели кого-нибудь наказывать, и бросался на обидчиков…
Однажды в Пятигорске, незадолго до смерти, он неосторожным словом обидел жену какого-то мелкого чиновника. Он потом бегал извиняться. Раз за разом. В конце концов эти люди просто полюбили его.
После дуэли Пушкина Лермонтов решил вызвать на дуэль Дантеса. А лучший его друг Алексей Столыпин (Монго) с улыбкой заметил, что у него «слишком раздражены нервы». Лермонтов набросился на него чуть не с кулаками и велел сию же минуту убираться вон, иначе он за себя не отвечает.
– Mais il est fou а lier (да он просто бешеный! – фр.)! – воскликнул Столыпин. И ретировался.
В отличие от Владимира Соловьева Дмитрий Мережковский, с детских лет влюбленный в Лермонтова, не был склонен к одномерным и слишком житейским оценкам гения. Не впадая в мещанский елей, он в блестящей работе «Поэт сверхчеловечества» выказал большую проницательность относительно психической природы Лермонтова. Хоть лермонтовских «свинств» при этом и не затушевывал: «…Соловьев не преувеличил, а скорее преуменьшил пошлость, «свинство» Лермонтова. Чтобы в этом убедиться, стоит прочесть «Записки» Екатерины Александровны Хвостовой.
Лермонтов ухаживал за ней долго и упорно, произнося кощунственно:
– Полюби меня, и я поверю в Бога… Ты одна можешь меня спасти!
Когда же убедился, что она готова на побег и тайный брак, написал ей анонимное письмо, в котором говорил о себе самом: «Поверьте, он недостоин вас. Для него нет ничего святого, он никого не любит. – Я ничего не имею против него, кроме презрения, которое он вполне заслуживает».
Письмо перехватили родственники. В доме наступил ад…
Они еще встречались на балах. «Он все не смотрел на меня… Наконец я спросила: «Ради Бога, скажите, за что вы сердитесь? – Я вас больше не люблю, да, кажется, и никогда не любил», – ответил Лермонтов».
Потом он записал в дневнике: «Теперь я не пишу романов – я их переживаю». И сказал своей жертве: «Я на деле заготовляю материалы для моих сочинений». – И мы вспомним княжну Мери…
«Пошлость Лермонтова, – уверял Мережковский, – только болезненный выверт, безумный надрыв… Самое тяжелое, «роковое» в судьбе Лермонтова – не окончательное торжество зла над добром, как думает Вл. Соловьев, а бесконечное раздвоение, колебание воли, смешение добра и зла, света и тьмы».
Он был похож на вечер ясный,
Ни день, ни ночь, ни мрак,
ни свет.
Наш великий трикстер
Отечественный математик Юрий Манин (он теперь работает в знаменитом Институте Макса Планка в Германии) со всем блеском, точностью и глубиной крупного ученого-естественника провел исследование «иной» природы талантливого человека, трикстера.
Чрезмерная психологическая напряженность, «трикстерский склад» психики есть родовая черта ученых и поэтов, святых и юродивых.
Появление комически-демонических фигур, получивших в культурологии название плутов или трикстеров, Манин соотносит с появлением феномена человеческой речи и разделением мозга на правое и левое полушария. Выражаясь просто (или простовато), левое полушарие – анализирующее и рациональное, правое – эмоциональное.
Правополушарная речь – речь трикстера, трюкача, фокусника, поэта. Она часто кощунственна. В средневековой Европе трикстер – персонификация дьявольского. «…Дьявол трактовался как simian Dei, как «обезьяна Бога», его недостойный подражатель, полишинель неба и земли» (Александр Панченко).
В архаических системах трикстер является как бы пародийным двойником Культурного героя. Вместе они составляют пару «Культурный герой – трикстер». Или «Вождь племени – шаман».
Лево- и правополушарное начала, борясь друг с другом и друг друга взаимно окрашивая, составляют личность. Чем ярче окраска, тем ярче, одаренней личность. Но тем напряженней, двойственней ее психическая жизнь. А иногда и трагичней – такова плата за гениальность.
Если Культурный герой создает и поддерживает табу, как фундамент культуры, то трикстер табу нарушает. Но нарушая, он расширяет культурное поле. Ведь открытие, в том числе и художественное – это всегда отказ от общепринятой нормы, нарушение табу.
Ядром комплекса трикстера является ювенильность – юношеская незрелость и неоформленность. Она проявляется в общей пограничности поведения, в гиперкритическом отношении к окружающим, особенно к старшим; в страсти к бродяжничеству, в преувеличенной сексуальной ориентированности, в «метафизической интоксикации» философскими системами, религией, искусством; в дурашливости и ослабленной способности к самоконтролю…
Князь Александр Илларионович Васильчиков, близкий друг и секундант Лермонтова на дуэли с Мартыновым: «…в Лермонтове была черта, которая трудно соглашается с понятием о гиганте поэзии, как его называют восторженные его поклонники, о глубокомысленном и гениальном поэте, каким он действительно проявился в краткой и бурной своей жизни.
Он был шалун в полном ребяческом смысле слова, и день его разделялся на две половины между серьезными занятиями и чтениями, и такими шалостями, какие могут прийти в голову разве только пятнадцатилетнему школьному мальчику; например, когда к обеду подавали блюдо, которое он любил, то он с громким криком и смехом бросался на блюдо, вонзал свою вилку в лучшие куски, опустошал все кушанье и часто оставлял всех нас без обеда. Раз какой-то проезжий стихотворец пришел к нему с толстой тетрадью своих произведений и начал их читать; но в разговоре между прочим сказал, что едет из России и везет с собой бочонок свежепросольных огурцов, большой редкости на Кавказе; тогда Лермонтов предложил прийти на его квартиру, чтобы внимательнее выслушать его прекрасную поэзию и намекнул на огурцы, которые благодушный хозяин и поспешил подать. Затем началось чтение, и покуда автор все более и более углублялся в свою поэзию, его слушатель Лермонтов скушал половину огурчиков, другую половину набил себе в карманы и, окончив свой подвиг, бежал без прощанья от неумолимого чтеца-стихотворца.
Обедая каждый день в пятигорской гостинице, он выдумал еще следующую проказу. Собирая столовые тарелки, он сухим ударом в голову слегка их надламывал, но так, что образовывалась только едва заметная трещина, а тарелка держалась крепко, покуда не попадала при мытье посуды в горячую воду; тут она разом расползалась, и несчастные служители вынимали из лохани вместо тарелок груды лома и черепков. Разумеется, Лермонтов поспешил сам заявить хозяину о своей виновности и невинности прислуги и расплатился щедро за свою забаву».
Мы привели эти черты, сами по себе ничтожные, для верной характеристики этого странного игривого и вместе с тем заносчивого нрава. В Лермонтове (мы говорим о нем как о частном лице) было два человека: один – добродушный для небольшого кружка ближайших своих друзей и для тех немногих лиц, к которым он имел особенное уважение, другой – заносчивый и задорный для всех прочих его знакомых.
К этому первому разряду принадлежали в последнее время его жизни прежде всех Столыпин (прозванный им же Монго), Глебов, бывший его товарищ по гусарскому полку, впоследствии тоже убитый на дуэли князь Александр Николаевич Долгорукий, декабрист Назимов и несколько других ближайших его товарищей. Ко второму разряду принадлежал по его понятиям весь род человеческий, и он считал лучшим своим удовольствием подтрунивать и подшучивать над всякими мелкими и крупными странностями, преследуя их иногда шутливыми, а весьма часто и язвительными насмешками».
Добрейший старичок Плетнев, друг Пушкина, называл Лермонтова «фокусником, который своими гримасами напоминал толпе Пушкина и Байрона».
«Созерцатель обеих бездн»
Дмитрий Мережковский: «Я счет своих лет потерял», говорит пятнадцатилетний мальчик…
Чувство незапамятной давности, древности – «веков бесплодных ряд унылый» – воспоминание земного прошлого сливается у него с воспоминанием прошлой вечности, таинственные сумерки детства с еще более таинственным всполохом иного бытия, того, что было до рождения.
И я счет своих лет потерял
И крылья забвенья ловлю.
Как я сердце унесть бы им
дал,
Как бы вечность им бросил
мою!
Так же просто, как другие говорят: моя жизнь, – Лермонтов говорит: моя вечность».
Владимир Соловьев увидел в нем «прямого родоначальника того направления чувств и мыслей, а отчасти и действий (тут упоминание о действенности чрезвычайно важно), которое для краткости можно назвать «ницшеанством». Глубочайший смысл деятельности Лермонтова освещается писаниями его ближайшего преемника Ницше».
Даниил Андреев: «Великих созерцателей «обеих бездн», бездны горнего мира и бездны слоев демонических, в нашей культуре я до сих пор знаю три: Иоанн Грозный, Лермонтов и Достоевский… Миссия Лермонтова – одна из глубочайших загадок нашей культуры. С самых ранних лет – неотступное чувство собственного избранничества, какого-то исключительного долга, тяготеющего над его судьбой и душой; феноменально раннее развитие будущего раскаленного воображения и мощного, холодного ума; наднациональность психического строя при исконно русской стихийности чувств…»
А один недавно ушедший от нас московский литератор, обладавший точным вкусом и чутьем, говорил как-то в частной беседе о явном лермонтовском «опережающем авангарде» и об ощущении «макабричности», напомнившей ему современный готический стиль.
«Тяжелый взгляд,
сиянье эполет…»
В свете говорили о его тяжелом взгляде и что глаза его «имели магнетическое влияние. Те, на кого он смотрел пристально, должны были выходить в другую комнату, не будучи в состоянии вынести этот взгляд».
Из воспоминаний Владимира Бурнашева о Михаиле Лермонтове: «Подходя к дверям поручика Синицына (соученик Лермонтова по юнкерской школе. – Г.Г.), я почти столкнулся с быстро сбегавшим с лестницы и гремевшим шпорами молоденьким гусарским офицером. Он имел очень веселый вид человека, который сию минуту слышал или сделал что-то пресмешное. Он слегка задел меня капюшоном своей распахнувшейся шинели и, засмеявшись звонко на всю лестницу, сказал:
– Извините мою гусарскую шинель, что она лезет без спроса целоваться с вашим гражданским хитоном.
Лицо у него было бледное, несколько скуластое, как у татар, с крохотными тоненькими усиками и с коротким, чуть-чуть приподнятым носом, именно таким, какой французы называют nez а la cousine (вздернутым носом. – фр.). Развеселый этот офицерик не произвел на меня никакого особенного впечатления, кроме только того, что взгляд его мне показался каким-то тяжелым, сосредоточенным»…
Иван Тургенев: «В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно-темных глаз. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых плечах, возбуждала ощущение неприятное».
Университетский товарищ Лермонтова: «Почему-то внимание каждого и не знавшего его невольно на нем останавливалось… Все от него отшатнулись, а между тем что-то непонятное, таинственное влекло к нему…»
В его облике, писал Мережковский, было нечто «не совсем человеческое»: «Кажется, он сам если не сознавал ясно, то более или менее смутно чувствовал в себе это «не совсем человеческое», чудесное или чудовищное, что надо скрывать от людей, потому что этого люди никогда не прощают.
Отсюда – бесконечная замкнутость, отчужденность от людей, то, что кажется «гордыней» и «злобою».
Как метеор, игрой судьбы
случайной,
Он пролетел грозою
между нас.
Из донесения генерал-лейтенанта Галафеева: «Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов во время штурма неприятельских завалов на реке Валерике имел поручение наблюдать за действием передовой штурмовой колонны, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот исполнил возложенное на него поручение с отличным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы».
За экспедицию в Большую Чечню генерал Владимир Голицын представил Лермонтова к награде золотой саблей «За храбрость».
Из письма Лермонтова Святославу Раевскому (1839, ноябрь – начало декабря): «Я находился в беспрерывном странствии. Одетый по-черкесски, с ружьем за плечами, ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское… Для меня горный воздух – бальзам: хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит, ничего не надо в эту минуту».
Князь Васильчиков: «Никогда не забуду спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице его перед дулом пистолета, уже направленного на него».
Дуэль и уход
Несчастный Мартынов, которого на все времена, пока люди будут читать по-русски, ославили убийцей Лермонтова, прожил оставшуюся жизнь под невероятно тяжелым гнетом общественного осуждения.
Чтобы и нам не впасть в грех осуждения, уточним детали: Лермонтов бывал в гостеприимном доме Мартыновых, где всегда толпилась гвардейская молодежь. Он был влюблен в сестру Мартынова, но без взаимности. К этому следует добавить, что Мартынов был Лермонтову прямой противоположностью: имел открытый, не обремененный чрезмерным психологизмом нрав, был обаятелен и хорош собой.
К дуэли Лермонтов его буквально вынудил. И с этого момента жизнь бедного Мартынова была загублена. В его защиту следует напомнить также, что Лермонтов, по многим свидетельствам, словно бы сам искал себе смерти.
Князь Александр Васильчиков: «Мы жили дружно, весело и разгульно, как живется в этом безалаберном возрасте 20–25 лет… Однажды на вечере у генеральши Верзилиной Лермонтов в присутствии дам отпустил какую-то новую шутку, более или менее острую, над Мартыновым… Выходя из дому на улицу, Мартынов подошел к Лермонтову и сказал ему очень тихим и ровным голосом по-французски: «Вы знаете, Лермонтов, что я очень часто терпел ваши шутки, но не люблю, чтобы их повторяли при дамах», – на что Лермонтов таким же спокойным тоном отвечал: «А если не любите, то потребуйте у меня удовлетворения»… Я, как свидетель дуэли и друг покойного поэта, не смею судить утвердительно, как посторонние рассказчики и незнакомцы, и не считаю нужным ни для славы Лермонтова, ни для назидания потомству обвинять кого-либо в преждевременной его смерти. Этот печальный исход был почти неизбежен при строптивом, беспокойном его нраве и при непомерном самолюбии или преувеличенном чувстве чести (point d‘honneur), которое удерживало его от всякого шага к примирению… Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни взад, ни вперед, не успев даже захватить больное место, как это обыкновенно делают люди раненые или ушибленные.
Мы подбежали. В правом боку дымилась рана, в левом – сочилась кровь (вспомним Валерик. – Г.Г.), пуля пробила сердце и легкие… Лермонтов уже мертвый лежал на том же месте, где упал; около него Столыпин, Глебов и Трубецкой. Мартынов уехал прямо к коменданту объявить о дуэли. Черная туча, медленно поднимавшаяся на горизонте, разразилась страшной грозой, и перекаты грома пели вечную память новопреставленному рабу Михаилу.
Вдруг мы услышали дальний топот лошадей по той же тропинке, где лежало тело, и, чтобы оттащить его в сторону, хотели его приподнять; от этого движения, как обыкновенно случается, спертый воздух выступил из груди, но с таким звуком, что нам показалось, что это живой и болезный вздох, и мы несколько минут были уверены, что Лермонтов еще жив.
Перед самой дуэлью, уже у барьера Лермонтов с легким смехом сказал, что не будет стрелять в «этого дурака». Сказал достаточно громко – Мартынов мог это слышать. А мог и не слышать…»
Дмитрий Мережковский: «Звери слышат человеческий запах. Так люди слышат в Лермонтове запах иной породы. Одни, особенно женщины, по первородному греху любопытства влекутся к нему, видят в нем «демона», как тогда говорили, или, как теперь говорят, «сверхчеловека»; другие отходят от него с отвращением и ужасом: «ядовитая гадина», «антихрист»; или накидываются с яростью, чтобы загрызть, как собаки загрызают волка за то, что у него несобачий запах».
Бабушка Лермонтова после смерти внука выплакала все глаза, так что у нее ослабли веки и она не могла их поднимать. Что такое знала она об этом «антихристе» и «ядовитой гадине», об этом странном, гениальном, любимом мальчике, без родителей выросшем у нее на руках?
