Соучастница

Легкая и немножко великая. Фото Виктории Лебедевой

По отношению к Лере Пустовой я с самого начала, и уж не знаю почему, усвоил тон то ли покровительственной, то ли подбадривающей иронии.

Хотя что значит – почему? Очень даже понятно. Знаясь с будущим в быту, трудно удержаться от ревнивой приглядки к тем, кто нас сменяет: к строптивым, лишь на себя похожим, но, как мы все-таки втайне надеемся, усвоившим по ходу взросления и наш опыт, с пользой для себя прочитавшим и наши книги.

Здесь у Валерии Ефимовны срослось не со мною, впрочем. Склонная не к прагматике, а к философствованию, она берет уроки у Ирины Бенционовны Роднянской, перекликается с Евгением Ермолиным, до сих пор изживает бурное увлечение завиральными идеями композитора Владимира Мартынова, а теперь вот, по «Великой легкости» судя, потянулась и к непоблекшим интеллектуальным провокациям покойного Саши Агеева.

Ну, и умничает, конечно: метафизика, дескать, тайнословие, то да се. Так что сочиняет сложнозакрученные предложения в полстраницы длиною, выстраивает глубоко эшелонированную оборону из ссылок на умных собеседников: от Шпенглера до… «Для меня, – говорит наша Лера, а мы поставим смайлик, – все люди, которые уважают концепцию Владимира Мартынова, умные».

Или вот еще: дурачится, демонстрируя публике собственный словарь языкового расширения – это, знаете ли, когда пишут «вывибривает», «недодеконструированный» или «сейчашнее время» и смотрят на реакцию: вы не пропустили, вы действительно заметили, как это я, мол, метнула?

Не страшно. Пройдет и это. Или пусть даже не пройдет. Все равно ведь останутся…

Нет, не разборы, вполне толковые, сегодняшних бестселлеров – пока статья идет к печати, они уже успевают стать вчерашними, не так ли, мгновенно вытесняемыми новыми фаворитами изменчивой моды.

Валерия Пустовая. Великая легкость. Очерки культурного движения. – М.: РИПОЛ классик, 2015. – 352 с. (Лидеры мнений)

И не концепции, изобретать которые критик Пустовая великая мастерица: то ренессанс вдруг объявит, то почему-то упадок, то выведет сетевые блоги в единственно продуктивный жанр современной прозы, а то и вовсе устроит кастинг на роль лучшего, талантливейшего: и Сергей Шаргунов в ней, помнится, побывал, а теперь вот Илья Бояшов, к примеру.

Кстати, о примерах. Если что и смущает тех, кто в критических статьях привык видеть точное зеркало литературы, то это необыкновенная легкость, с какою Валерия Пустовая впадает равно в восторг или в негодование – безотносительно, случается, и к собственно художественному качеству текста, подвернувшегося под очередную концепцию. «Со вкусом у нее, что ли, проблемы?..» – сетуют старшие (по опыту) коллеги. Возможно. Но разумнее, мне кажется, предположить, что для нашей героини важнее не в другом разобраться, а понять себя. И выстроить свое. Свой образ литературы. В пределе – свой мир, для которого все подручные средства хороши: будь то роман безразлично каких достоинств или сердитый окрик, дегтя запах свежий, таинственная плесень на стене…

Так ведь, собственно, все писатели поступают. И критики, если они действительно не только регистраторы, эксперты и ходатаи по чужим делам, здесь не исключение.

Мне на то, чтобы прийти к этой мысли, потребовались десятилетия.

А Лере?

«Надо же было уродиться литературным критиком в эпоху, не нуждающуюся в литературных критиках», – пишет она. Но без большой скорби. Скорее с задором. Отнесясь к ситуации, которая большинство из нас склоняет на жалобы и пени, как к своего рода экзистенциальному вызову.

Не меняющему задачу соучастия (Лера сказала бы: пребывания) критика в большом мире большой литературы.

Но требующему радикального пересмотра привычных форм и способов этого пребывания. Как жанровых, где традиционная большая мудрая статья теснится, но не вытесняется мимолетным блогом. Так и интонационных, допускающих включение в литературно-критический текст и шутки, и академического комментария, и автобиографического признания – да мало ли чего еще!

И здесь я, равнодушный к метафизике и отнюдь не такой, как она, влюбчивый, не такой склонный к измене и перемене, в красивой 33-летней Валерии Ефимовне Пустовой чувствую родственную душу.

С особым удовольствием в ее новой книге отмечая не те сюжеты, где она кого-либо темпераментно крошит или аргументированно милует, а те, где она позволяет себе сложное, внутренне противоречивое (в годы моей юности его называли амбивалентным) отношение к художественному событию.

Я непонятно выразился? Упрощу. Это значит, говорил я когда-то при обсуждении книги Пустовой «Толстая критика» (М., 2012), что ты пишешь (вроде бы да и безусловно) положительную рецензию, но в деепричастном обороте, будто впроброс говоришь такое, от чего почтенного автора годами будут корчить судороги. Или напротив: ты вроде бы и бранишь роман ли, сборник ли стихов, но оставляешь в своем отзыве беглое замечание, дающее только что тобой изувеченному автору возможность приосаниться и пробормотать: ну не такой уж этот рецензент совсем идиот, кое-что все-таки понимает…

То, что я сейчас сказал, не парафраз старинного анекдота про скорпиона, на чужой спине переплывающего реку, а всего лишь напоминание, что слишком редки в нашей литературной, и отнюдь не только литературной, жизни явления, подлежащие однозначной – неважно, похвальной или ругательной – оценке.

Обычно все сложнее, противоречивее, запутаннее, и хорошие писатели это знают.

Хорошие критики тоже.

Валерия Пустовая – критик, каких всегда мало. Значит, и писатель. Выражусь даже сильнее, опрометчивее: в кругу своих товарищей по поколению – и поэтов, и прозаиков, и драматургов, и эссеистов – именно она сегодня, может быть, самый сильный, проявившийся писатель.

Не верите?

Тогда вам придется прочесть книгу «Великая легкость» и согласиться со мною.

Или не согласиться.