Алла Марченко
И на каких-то пять минут вдруг стать, как музыка, – вселенной...Исаак Левитан. Платформа. Приближающийся поезд. Набросок. 1879. ГТГ
Когда стихи Валерия Дударева пребывали еще в рукописи, старшие поэты – Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина и Новелла Матвеева, – сойдясь, как сказочные феи у колыбели новорожденного, отметили, не сговариваясь, их простодушную, почти детскую искренность. Матвеева – «емкую образность», Ахмадулина – «узнаваемость интонации». Вознесенский среагировал на тембр природного голоса, может, и не оперного диапазона, зато свежего. Правда, как ответственный за издание (сборник Дударева «Интонации» (М., 2010), вышел в «Худлите» с его предисловием) Андрей Андреевич еще и направление дальнейшего пути указал. Осторожно. Не настаивая. Но я о «Ветле». Автор предпочел второе издание «Ветлы» (Валерий Дударев. Ветла и другие стихотворения. – М.: Художественная литература, 2016. – 196 с.), дополненное «Другими стихами». (Кавычки обязательные, поскольку другие стихи в данном контексте не только вторая половина книги, но и буквально стихи про другое.) Вместо ожидаемого ординарного «избранного» автор предложил в жанре «размышлений о смыслах» поэтический автопортрет. Своего рода Взгляд поэта с наблюдательной вышки середины дороги жизни на самого себя. Причем не анфас, а словно бы и посредине нигде, вроде как с откидного стула в последнем ряду, и в то же время словно бы Над, то есть с какого-то не одним личным опытом нажитого Высока. Отсель, думаю, и заключающая «Ветлу-2» перепечатка серьезно-пространных и, видимо, особенно дорогих автору мнений (не рецензий) о его творчестве: Льва Аннинского, Инны Ростовцевой. В неформатной и поперечной моей литпрактике это чуть ли не единственный случай, когда могу с чистым сердцем проголосовать: со всеми соображениями и оценками коллег согласна. Зачем в таком разе берусь за перо? Во-первых, все эти работы написаны до того, как у Дударева стали случаться Другие стихи. А во-вторых, неожиданно для себя вздумалось рассмотреть предложенный в Избранном автопортрет в неожиданном ракурсе, то есть в ракурсе «Акробатического этюда», одного из самых загадочных его стихотворений последних лет:
Из снегопада в снегопад.
Он встречным елям лишь
по пояс.
Вперед,
назад,
мостами над
По осевой промчится поезд.
Им завершат полутона
Несовершенство старых
станций.
В нем осевого полотна
Полупоэмы,
Полустансы.
Его вагоны-короба
Взлетают запросто
на кряжи.
И пустослов, что жизнь –
борьба,
Еще страшнее, горше даже.
Непобедимы боль и труд.
Боль, труд и боль остановимы.
Акробатический этюд!
И поезд рушится в долины.
Летит над склонами.
Стык в стык.
Под ним гудящие полотна.
На абордаж ли,
напрямик?
По одиночке ли,
Поротно
Пусть воскресают!
Пусть живут!
Смешно стесняться жизни
тленной,
И на каких-то пять минут
Вдруг стать, как музыка, –
вселенной.
Пусть подстаканник звучат!
Звучат при полном бесколесье!
Неотличимы рай и ад
В сиреневом многоголосье…
Железный поезд взад-вперед,
Стесняясь собственной
болтанки,
Вдруг удивится и замрет
Под семафор на полустанке.
Так с чем же, заодно с насельниками забуксовавшего поезда, удивившись, «замрут» и читатели новой «Ветлы»? Предполагаю, что, как и я, сначала лишь всласть подивятся акробатическим эскападам (цирковым трюкам) неожиданного «сальто-мортале». Они же к иным ландшафтам души прилепились, «влипли», что называется, «сердцем», и к осенним Дударевским беспутьям, и к зимним внезапным заносам. Правда, в первой части Избранного, то есть в репринт-«Ветле», нас вместе с автором и его вечными спутниками (Пушкин, Есенин и т.д.) влекло-болтало по родимому бездорожью не столько метелью или распутицей, сколько тоской бесконечных равнин: «Одинокое, злое раздолье./ Дело к осени. Травы горят./ Бесполезные грубые колья/ Из разбитых заборов торчат». Хмыкнете иронически – так тоже перепев! Или повтор. А вот и нет. Иное: втора!
Видео-Мелодика второй части сборника – другая, настырно снегопадная. Да и снег скорее лермонтовский: «И этот снег лучистый, серебристый и для страны порочной слишком чистый». Впрочем, не пурга за вагонным стеклом, а рядовая метель, и снегопад умеренный, пусть и давний, «встречным елям лишь по пояс». Словом, и по расписанию все как обычно, и маршрут общеизвестный – «по осевой». Мчится, мчится «наш Паровоз». «Наш Паровоз, вперед лети!/ В коммуне остановка./ Другого нет у нас пути./ В руках у нас винтовка». Не останавливаясь, не притормаживая, взлетая «запросто на кряжи». И мимо – мимо! Всегда, непременно! Мимо даже станционных времянок, прихорашивая попутно снежной гризайлью неблагообразие Великой некогда Стройки.
Но какой «пустомеля», разворачивая рулон осевого полотнища, черным по белому вырисовывает на развернутом метелью полуватмане «полупоэмы, полустансы»? О том, что жизнь есть борьба. А труд и боль сгинувших в безвестности энтузиастов словесно «остановимы». Назвать поименно авторов лиро-эпических полупоэм, воспевающих заслуги «павших в борьбе роковой», невозможно: имя им легион. А вот полустансы… Они-то и впрямь уникальны.
Про содержание полупоэм Дударев, конечно же, не умолчал. И слоганы агитплакатов, нестираемо вклеенных даже на рычаги спешащего в Коммунизм Паровоза, перечислил. Не позабыты – а как же? – и подвиг Гагарина, и слава его всемирная. Ну, прямо по есенинскому «Преображению»: «Эй, россияне, ловцы Вселенной! Неводом зари зачерпнувшие небо! Трубите в трубы». Так ведь и впрямь затрубили, чтоб «на каких-то пять минут вдруг стать, как музыка, – вселенной». Без траурных всхлипов в адрес первых насельниках легендарного Паровоза тоже, как видим, не обошлось. Пусть, мол, да здравствуют истлевшие «до косточек» первопроходцы! Пусть себе воскресают из мертвых! Лишь бы жизни «всамделе» живущих не застили, не мешали! «Смешно стесняться жизни тленной»!
Короче, в акробатическом сальто-мортале Валерия Дударева осевые фокус-покусы советского пустомельства, выражаясь советским же языком, тщательно заприходованы. А авторское к ним отношение интонационно выражено. Так четко выражено, что и сомнений не возникает: к разрисованному «пустомелями» историческому полотну лично Дударев рук не прикладывал. Где же тогда искать авторский Взгляд и на самого себя, и на Образ современного мира, в «Ветле-2» явленный? Вот тут-то, надеюсь, и проявляется преимущество выбранного ракурса, ибо мы, читатели, как и автор, находимся в зоне «двойного зрения». И высоко над не прошедшим прошлым («Под ним гудящие полотна») и вместе, одновременно, внутри «железного поезда». И что же там происходит? «Пусть подстаканники звучат!/ Звучат при полном бесколесье!/ Неотличимы рай и ад/ В сиреневом многоголосье…»
На беглый поверхностный взгляд – и впрямь ничего особенного Внимательный же читатель, вглядевшись вторично в ключевое четверостишие, почти наверняка угадает перекличку с хрестоматийной пушкинской «Вакхической песней». (Музы… Разум… Милые девы…) За что иное стали бы чокаться персоны нон грата за запертой на щеколду дверью в «купе поэтов»?! «Вакхическая песня» тоже, между прочим, не в хорошую пору на свет появилась! То ли в 1825-м, то ли даже зимой 1826-го, когда, как выразился Юрий Тынянов, «время вдруг переломилось». Вот и у нас на дворе «Бесколесье». Даже Солженицынское Красное Колесо (огромно-зловещее поначалу) – и то в кювет закатилось. Так что «Вакхические песнопения», к сожалению, не про нас. Нам бы чего попроще. Про просто жизнь, смыслом которой сама жизнь и является. Выбор был трудным, Дударев выбрал на удивление точно: «сиреневое многолосье».
Сиреневый туман над нами
проплывает.
Над тамбуром горит зеленая
звезда…
Говорят, год рождения «Сиреневого тумана» был самым страшным: 1937-й. Но лично я услышала эту песенку позднее, в первую свою университетскую зиму (1951–1952). И не при самых зловещих для «великой эпохи» обстоятельствах. За ничтожную провинность (потерю марок, каковые вклеивались в новенькие комсомольские билеты) на мне повисло взыскание. Чтобы его снять, комсорг нашего курса отправил провинившуюся растеряху в рабочий городок, где проживали отделочники, доводившие до сияющих красот новое здание МГУ. По сведениям, имевшимся в комитете комсомола, в рабочем городке функционировало молодежное литобъединение. В том, что умелые и ловкие парни, с которыми мы читали и разбирали стихи, не обычные выпускники художественно-промышленных училищ, а заключенные, сообразила позднее. Коридорный вертухай по окончании «литературных занятий» придирчиво вчитывался в «бумаги», часа полтора назад им же просмотренные. Он сидя, я стоя… А из-за неплотно прикрытой мною двери все неслось: «Кондуктор не спешит, кондуктор понимает…» Прикидывая по ходу дела, где мог бы услышать ее Дударев, родившийся три десятилетия спустя, удостоверилась: «сиреневый туман» и сейчас распевают. И туристы, и лагерники, и эстрадные шоумены. Бытует множество вариантов, словесных и музыкальных. Сохранным полностью, до запятой, остается лишь первое – сиреневое – четверостишие. В чем тут секрет? Не исключаю в порядке гипотезы в стиле фэнтези, что это штамм странноватого вируса, вызывающего у россиян наследственные, не опасно сентиментальные недомогания. Но для поэтов «неразличимость ада и рая» («возвышающего» и убаюкивающего совесть и память обмана-тумана и «тьмы низких истин») без серьезных осложнений не обходится. Порою смертельным тройным сальто-мортале кончается. Иногда, что чаще, творческим тупиком. У автора «Ветлы-2» случай особый: всего лишь непредвиденная Подорожной остановка «под семафор на полустанке».
Семафор, надеюсь, технически исправим, а остановка попутная. К тому же чувство дороги, удивление дороги у Дударева в крови. А такие пути – неисповедимы.
Господи, в пучину нет
возврата!
Как же это вдруг произошло?
Гулкое гуденье Арарата
Голубя поставит на крыло…
А про то, что ждет нас всех впереди – там, за «кряжами» и «долинами» очередного смутного времени, – не знает сегодня никто.
