Александра Казарновская
«Но все простит мне Божий суд, когда любовь мою поймут». Кадр из фильма Федерико Феллини «Казанова». 1976
Попалось при разборе домашнего архива стихотворение моего отца, Владимира Казарновского, выпускника Литинститута, ушедшего в 1995 году:
Когда меня на Страшный суд
В три дня повесткой
призовут,
Чтобы на нем определить,
Где надлежит мне дальше
быть,
То будет первым тяжкий грех,
Что я не верил в свой успех,
Что я талантом пренебрег,
Что я себя сберечь не смог.
И будет главным грех второй,
Что легкой жизнью жил порой,
Когда о многом не мечтал,
А только понизу летал.
И третий грех, что я людей
Любил не больше, чем зверей,
По духу братьев не искал,
И жил один, и жить устал.
Но все простит мне Божий
суд,
Когда любовь мою поймут,
Увидят, как себя казнил,
Как я страдал, когда любил.
Когда отец умер, то стали раздаваться звонки от его многочисленных знакомых женщин. Некоторые звонили узнать, куда он пропал, почему им не звонит, и, узнав о смерти, быстро бросали трубку, а иные считали своим долгом поговорить, поделиться своими воспоминаниями об отце. И я, как человек воспитанный, выслушивала их. Боже! Они рассказывали о моем отце как о Казанове, как о человеке очень романтичном, поэте, и что в их доме он что-то починил, помог делать ремонт и т.д. В своем доме он с трудом забивал гвоздь, а звонок соседке сделал, работает до сих пор.
Одна дама ходила с отцом на концерты в консерваторию: «О! Он так хорошо разбирался в классической музыке, у него было так много знакомых в музыкальных кругах!» «Еще бы, – думала я про себя, – ведь он почти два года проработал грузчиком в оркестре кинематографии под управлением Гараняна. С Гараняном отец был знаком с детства, они учились в одной школе и выросли в соседних дворах. И так как литературным трудом кормиться не удавалось, где и кем только не работал мой отец. Гаранян, по старой дружбе, взял на работу отца и его друга – философа Николая Р. С Колей отец сдружился в МГУ, где учился на филфаке. Вместе они почти два года таскали и устанавливали инструменты, но однажды на каком-то важном концерте что-то пошло не так, рояль поехал, что-то упало, терпению Гараняна пришел конец, и друзей пришлось выгнать.
Знаете, что надо уметь в консерватории? Меня так отец учил – мерзко и правильно кричать: «Бррра-а-а-аво!» Это целое искусство. От отца у меня сохранилась огромная коллекция грампластинок с записями джаза и классики. И вот эта дама звонила каждую неделю и предлагала мне идти на концерт. Особая ее гордость была, что ее имя и отчество совпадают с именем моей мамы. «У меня был только один хороший мужчина в жизни, – говорила она мне, – это твой отец!»
Еще ей хотелось узнать, похожа ли я на отца. От отца она якобы сделала аборт, и теперь ей было интересно, кого она потеряла. Третья ходила к нему на кладбище. Она считала, что я должна ходить с ней. Четвертая звонила посетовать, какая моя мама мерзавка и как она обижала отца. Пятая перечитывала стихи отца и рыдала. Шестая была с юга. Седьмая и восьмая – из деревни. Девятая была монголка. Десятая была женой успешного московского архитектора, директора одного известного НИИ. Одиннадцатой отец подарил собаку, и она хотела разузнать, где найти такую же. Двенадцатой он сделал радиоприемник и посвятил рассказ. Тринадцатая... впрочем, их было так много! Я давала этим женщинам телефоны друг друга, и вот они уже вместе ходят на кладбище.
Вот страдал ли он, когда любил? Мне было лет семь, отец взял меня с собой на теплоход по Волге. Он отдал меня в каюту под надзор теток с его работы. Мне досталась верхняя полка. К теткам пришли дядьки. И вот они все сидят там внизу, вино пьют или что покрепче, а мне сверху видно всё, и я командую: «Наливай!», «Дядечка, не лезьте под юбку к тетечке!» Следующую ночь я уже спала одна, в большой каюте на верхней палубе. А отца за несколько дней плавания видела редко, встречала, только когда на причале выводили на прогулку.
Мой отец Владимир Казарновский, просыпаясь по утрам, разрешал серьезнейшую проблему: какой он сегодня национальности? Решив, чья же кровь предков сегодня в нем преобладает, объявлял, кто он. Кровей в нем было намешано много. Его дед, мой прадед, был кантором, о нем рассказывали как об очень щедром человеке. Он мог отдать незнакомцам последнюю копейку, еду, одежду. Про таких говорят: бессеребренник. Жена кантора была полька, женщина суровая, и такого отношения к хозяйству не понимала. Умерла моя прабабка рано. Жили они во Львове, но в поисках лучшей доли прадед отправился в Могилев. У прадеда было 12 детей, четверо от польки, а восемь – от второй жены, еврейки. Четверо старших считались какими-то недоевреями, хотя в паспортах при советской власти было написано, что они по национальности евреи. Мальчиков не обрезали и учили не по талмудам, а отправили учиться ремеслам в Петроград. В 1924 году мой дед переехал в Москву. Был он рыжим и конопатым. Мать же отца была от русского из Ховрина и белоруски. Так вот, утром проснувшись, отец объявлял, какой он национальности. Но иногда в нем просыпались древние предки, и тогда он был то австралопитек, то питекантроп.
Только с возрастом понимаешь, каким чудовищем была в детстве, если в шесть лет радостно декламировала друзьям родителей строки Арсения Чанышева: «Женщины! Твари из тварей! Похоть насытив свою, ходите вы в абортарий!»
