Андрей Краснящих  |
| А сценка возбуждает...
Франц фон Штук. Поцелуй Сфинкса. 1895. Эрмитаж |
В массовом сознании он фигурирует как прославленный порнограф, генитальщик, которого читают, чтобы возбудиться сценкой. И сценка возбуждает, дает необходимое, но и отравляет всякой гадостью, мешающей наслаждаться чистым искусством порнографии: какими-то размышлениями, откровениями духа, не тела, отходом от главной темы. А потом вообще оказывается, что роман не об этом, и будь проклят тот, кто его посоветовал как вершину порнографического искусства, кайфолом.
А главное – стиль, вот что убивает чувственное наслаждение и рождает мысли, которые отвлекают, отвлекают, уводят тебя от собственно предмета. И где ты оказываешься? В точке рождения мира, пережившего катаклизм, рухнувшего, вернее, разрушенного могучей силой, и теперь восстанавливаемого заново – но в новом порядке и на других условиях. И диктует эти условия, и разнес в щепки мир тот, кто только что описывал нам погружения в иные бездны. Но иные ли? Если бы Шведская академия не побоялась дать Генри Миллеру, как собиралась, Нобелевскую премию, ей бы пришлось выдумывать формулировку вроде «за превосходно преподанный урок сношения со Вселенной и глубокое проникновение в самое естество мироздания», как-то так.
Действительно, когда он негодует, буквально слышно, как мир трещит по швам. Но моралист Миллер такой же, как и порнограф – не цель и не позиция рассказчика у него призывать к морали, все это пройденный этап литературы, реализм, XIX век. В 1930-е, когда появилась его трилогия «Тропик Рака», «Черная весна», «Тропик Козерога», то, что старый мир должен быть уничтожен, потому что сгнил, было ясно всем, и все писали именно об этом. Кто показывал его абсурдность, кто смеялся и издевался, кто жался в угол и оттуда смотрел полными страха глазами, кто оттачивал мастерство, рисуя картины утопии или антиутопии. В общем, констатировали.
Но ни у кого, кроме Миллера, нет рассказчика, выполняющего функции бога – безжалостно разрушающего старый мир и чувствующего в себе силы выстроить новый. Первоначально трилогия так и называлась – «Бог», – и если что напоминает в литературе, то Ветхий Завет, только надиктованный Богом от первого лица. (К слову, в Ветхом Завете о сексе тоже говорится вполне откровенно.) Могущественная сила, расправляющаяся с тем, с чем давно уже пора, но что хоть и стало безобразным, по-прежнему подавляет своими размерами, штампами, величием и богатством убожества. Читая, физически ощущаешь эту силу, проникаешься ею.
Для описания убогости мира Миллер находит множество образов, символов, например «гнилая раковина», да и название первого романа трилогии не только астрономично. В концентрированном виде эта убогость предстает для него в «Космодемонической компании», которая в реале – у Миллера все взаправду – Western Union, где он работал разносчиком телеграмм. Конвейер, конвейерность, о которых пишет Миллер, объясняя космодемонизм, сейчас кажутся не самым страшным изобретением дьявола – после мировых-то войн, концлагерей, геноцида, – но, если вдуматься, именно тем, что этому напрямую предшествовало и без чего вряд ли у него, врага человеческого рода, все получилось в XX веке. Недаром же основатель конвейерного производства фигурирует в вышедшей тогда же, в 1932-м, и ставшей первой главной антиутопией века – «О дивном новом мире» Олдоса Хаксли. Фигурирует как «Господь наш Форд»; и новая эра, сменившая собой все, что было до нее, – эра Форда.
А бог, его тоже зовут Генри, у Миллера – голодный, холодный, часто бездомный и постоянно в долгах, неудачник с точки зрения конвейерного общества, маргинал и изгой (что сближает уже с Новым Заветом), и все, что есть у него, это секс и бешеное, всепоглощающее желание – пока только обещание самому себе – написать книгу. Которой и разотрет в пыль испаскудившийся мир.
Книга, мы ее читаем, была написана. И запрещена – по причинам, разумеется, общественной морали. Геноцида и концлагерей не предотвратила, но новым Ветхим и новым Новым Заветом стала, породив битников, постмодернизм и все освободительное движение в литературе второй половины века. После Миллера уже не пишут о том и так – раскрепощенно, могуче, свободно, сочетая разговорную и обсценную лексику с фантастическими, сюрреалистическими видениями, поток сознания с манифестом – как до него.
И это касается не только самой литературы: сколько служащих космодемонических компаний берется за Миллера-порнографа, а получает вместо этого Новейший Завет.
