Михаил Филиппов
Влияние Николая Кузанского ощущалось уже в первых работах Алексея Лосева. Фото РИА Новости
Богослов и мистик
Idiotademente – так называется один из самых знаменитых трактатов Николая Кузанского. Его переводят по-разному. В русском переводе слово «идиот» почти не оставляет читателю других толкований, кроме общепринятого. А в латыни и итальянском «идиот» – это еще и «простак». Алексей Лосев во избежание спекуляций на эту тему перевел просто: «Об уме». Почему так? Давайте разберемся. Но начнем издалека. Ситуация фантастическая: Лосев ушел из жизни почти 30 лет назад, но в его архиве находятся все новые и новые тексты. В 2013 году увидели свет «Диалектические основы математики», написанные сразу после выхода из лагеря на Беломорско-Балтийском канале, во второй половине 1930-х годов. Осенью 2016 года издательство «Азбука» выпустило книжку «От Гомера до Прокла» – конспективное изложение первой половины 1980-х годов истории античной эстетики, сразу вошедшее в список топ-продаж среди книг по философской литературе. А теперь перед нами монументальный двухтомник, под полторы тысячи страниц, открывающий совершенно неизвестного Лосева – исследователя средневековой философии.
«Книги, которую держит в руках читатель, по крайней мере вот этого первого тома, не должно было быть. Или не могло быть», – констатирует в предисловии к двухтомнику председатель Лосевской комиссии научного совета по истории мировой культуры РАН, профессор филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова Елена Тахо-Годи, подготовившая этот труд к печати. И ее слова – не преувеличение.
К трудам Николая Кузанского, выдающегося немецкого диалектика и неоплатоника, Лосев обратился еще в начале 1920-х годов. Его влияние ощущается уже в первой лосевской книге «Античный космос и современная наука» (1927). Видимо, тогда же возник замысел другой работы – «Николай Кузанский и средневековая диалектика». Лосевские размышления строились вокруг сделанного им перевода сложнейшего трактата Николая Кузанского «О неином». К 1929 году книга была завершена и отдана в типографию в Твери. Она должна была открываться достаточно вызывающе, по-лосевски провокационно. В год «великого перелома» философ заявлял: «Несмотря на то что сейчас у нас работают целые учреждения, специально занимающиеся переводами и изданием классиков диалектики, несмотря на то что эти учреждения и лица уже в течение почти 12 лет проповедуют диалектический метод в самых разнообразных областях науки и жизни, у нас самое печальное положение с этими классиками… Многих смутит богословское и даже мистическое содержание этого трактата. Но кто не умеет отделять диалектику от мифологии, тому нечего читать не только Николая Кузанского, но и самого Гегеля, ибо Гегель – тоже богослов и тоже мистик». Но продемонстрировать советским читателям подлинную и полезную диалектику Кузанского Лосеву не удалось – в апреле 1930 года его арестовали, объявили идеологическим врагом, рукописи крамольного мыслителя изъяло ОГПУ, а отданная в типографию книга о Кузанском бесследно пропала.
Вернувшись после лагеря, Лосев попытался реализовать свой замысел в другом формате – издать переводы с комментариями. Подчеркнем особо: это были первые (!) в мировой науке переводы на современный живой язык труднейших латинских трактатов «О неином», «Об уме», «О бытии-возможности». Переводы все-таки вышли в 1937 году, покореженные редакторами и практически без имени переводчика – оно было сослано в примечание к примечаниям. А лосевские комментарии исчезли и до сих пор считались утраченными, как и книга о Кузанском.
 |
| Алексей Лосев. Николай Кузанский
в переводах и комментариях: В 2 т. / Отв. ред., сост., вступит. статья, подгот. текста, коммент. Е.А. Тахо-Годи. – М.: Языки славянской культуры, 2016. – 728 + 520 с. |
И вот настоящее чудо, а вернее, настоящий научный подвиг – перед нами сделанная на основе разрозненных архивных материалов как из личного лосевского архива, так и из архива ФСБ, возвратившего в 1996-м целый пласт изъятых рукописей, реконструкция лосевских работ – и книги 1929 года, и книги переводов 1930-х – в том виде, о каком бы мог только мечтать автор: переводы сопровождаются не только комментариями, но и исходными латинскими текстами. И не только. Теперь мы имеем своего рода антологию всего, что Лосев когда-либо писал о Кузанском или о его философской системе и питавшей ее неоплатонической традиции – от антично-средневековой диалектики до Высокого Возрождения. Именно этой задаче служит второй том, куда входят все редакции лосевских переводов из Кузанского, фрагменты из книг разных лет – «Самое само», «Средневековая диалектика», «Эстетика Возрождения».
Нет сомнения, что издание станет отправной точкой для исследователей, желающих разобраться в специфике восприятия русским философом ХХ столетия западно-европейской философской мысли. Но и просто любитель культуры мимо него не пройдет – отличная полиграфия, прекрасные цветные вклейки, факсимильно воспроизведенные архивные материалы. Не удивительно, что на прошедшем в Манеже Московском культурном форуме презентация книги была анонсирована и как встреча с ее автором, Алексеем Федоровичем Лосевым. И это не просто курьез. Живая и напористая лосевская мысль по-прежнему воздействует на современного читателя, а его новые книги – реальное явление наших дней. Наверное, еще и потому, что лосевская философия – всегда была idiotademente. Сложные вещи в простом, через наивное мировосприятие к вершинам мышления. Почти что «Горе от ума». Только наоборот.
Михаил Филиппов
Мы все глядим в Наполеоны
В этой антологии все, что Лосев писал когда-либо об одном из своих самых любимых героев – Николае Кузанском. Мы знали лишь его перевод трактатов «О неином», «Об уме», «О бытии-возможности», впервые появившихся в поджаром издании 1937 года, где бедному Лосеву не дали сделать, по сути, ничего из того, что он собирался (к двухтомнику 1980 года, куда более терпимому и облагороженному, присоединился и Бибихин), небольшую статейку в Большой советской энциклопедии и главу в «Эстетике Возрождения». Все. Кузанским он, таким образом, занимался всю жизнь, держа по разряду заветного. Увы, дело не дошло до отдельного капитального тома. Известно, что накануне ареста Лосев сдал в печать труд «Николай Кузанский и средневековая диалектика», но он пропал в тверской типографии. Сохранился лишь фрагмент.
И вот, о чудо, в 2010-х годах в лосевском архиве сыскались папки с разрозненными и совершенно неизвестными материалами, которые и легли в основу этого издания. Архив (любой) всегда играет нами, но какого масштаба и игривости должен быть лосевский, чтобы в нем свободно и много лет блуждали вещи такого рода?
Итак, полнота всех материалов налицо. Лосевские наброски, комментарии, первые и вторые редакции переводов, миграция замысла, даже латинские оригиналы, даже официальные письма в издательство – все теперь представлено на суд ревнивых собратьев по цеху перевода, специалистов по истории философии, биографов Лосева и просто любознательной публики.
Двухтомник красноречиво говорит о глубине архива, масштабности темы, многолетней работе, стадиях и пластах распаханного, являет саму кухню идей (а это всегда интересно) – перед нами величественная картина встречи двух умов – русского философа и немецкого мыслителя XV века. Рассказывают, что Карл Теодор Дрейер был на грандиозных съемках «Наполеона» Абеля Ганса, который, сидя на складном стуле и давая распоряжения армии своих актеров и помощников, сам походил на Наполеона. Лосев тоже походит на своего философского полководца. Вернее так: Дионисий Ареопагит – Кузанский – Лосев – вот Святая Троица того особого философствования, к которому шел (но, опасаемся, так и не дошел) в своих бурных исканиях оригинальный русский гений.
Лосев до лагеря и после – два совершенно разных человека (безумно жаль: мы так и не узнаем, каким он мог бы быть). Ранний Лосев – живой, страстный, полемичный. Книжки короткие и острые, как удар кинжала. С Беломорканала он вернулся больным, полуслепым и смертельно напуганным (а кто бы не испугался?). Но законопослушные ссылки на Маркса и Ленина в его работах не были необходимой контрамаркой и данью риторике большевистских лет. Он испугался до искренности. Марксистский метод стал родным. После лагеря пришла не только иная манера письма, лояльность к власти, но и иное понимание роли ученого. Он вдруг понял: большой ученый должен писать большие-пребольшие тома. И Лосев сделался совершеннейшим немцем, начав писать толсто и длинно, кладя тома своей знаменитой «Истории античной эстетики», как кирпичи невидимого кремля своей великой системы. И неудивительно, что написал так много – слишком часто повторялся.
В перестройку его легко записали в отцы русской религиозной философии, солидно переиздав и воздав все почести. Пришел черед трудам, которые и не могли быть опубликованы раньше. Еще помнятся споры, будет ли Алексей Федорович первым русским философом на Западе, когда там закатится слава Бахтина, или нет. У нас нет ответа.
Софья Феддер
