Александр Мелихов  |
| Александр Ливергант. Грэм Грин. – М.: Молодая гвардия, 2017. – 288 с. (ЖЗЛ) |
И тут появляется американский комсомолец Пайл, ультрапорядочный, непьющий и чуть ли не девственник, свято верующий в демократию, что для главного героя-англичанина несколько смешно (в ту пору для нас было новостью, что американцы чем-то отличаются от англичан). Пайл влюбляется в Фуонг и благородно предлагает ей руку и сердце, чего его немолодой соперник сделать не может (жена-католичка не дает ему развода), и птичка перелетает в более перспективную клетку. Все это развивается с кисляйской неспешностью, но…
Пайл для внедрения демократии поставляет взрывчатку «третьей силе» – бежавшему в горы авантюристу, и тот устраивает жуткий террористический акт, в котором погибает куча ни в чем не повинного народа. Добродетельный Пайл, конечно, огорчен, но утешается тем, что жертвы теракта погибли за демократию. И пожилой циник, видя, что этого демократического комсомольца ничем не прошибешь, сдает его подпольщикам. В итоге возникает удивительный гибрид психологической драмы и политического триллера, рассказанный изверившимся кисляем, лишь силой обстоятельств вовлеченным в борьбу, в которую он не верит.
По этой же формуле построен и другой знаменитый роман Грэма Грина «Комедианты», декорацией к которому служит уже не Индокитай, а Гаити эпохи жуткой диктатуры «папы Дювалье». Главный герой тоже унылый авантюрист поневоле, и ему идейно противостоит опять-таки парочка американских идеалистов-вегетарианцев, упорно не желающих видеть реальность сквозь свои розовые очки: если верить Грину, главный грех американцев вовсе не алчность и прагматизм, в чем их обычно обвиняют, но, напротив, инфантильный идеализм. Они враги всякой тирании и защитники чернокожих, но как быть, когда тиранию осуществляют чернокожие?.. Впрочем, официальная Америка вполне готова закрывать глаза на ужасы черных, лишь бы они противостояли красным: лучше Дювалье, чем Кастро.
В лучшем романе Грина «Сила и слава» действие опять-таки происходит в экзотическом штате Мексики, и снова принужденным к подвигу оказывается персонаж, нисколько этого не желающий, – пьющий священник, обреченный на казнь очередной атеистической революцией из-за своего служения. И вся эта борьба не на жизнь, а на смерть снова предельно деромантизируется: и герой некрасив и не героичен, и экзотическая страна изображена предельно обыденно…
Используя язык простодушного читателя, можно, пожалуй, так определить формулу Грина: рассказанная умным кисляем захватывающая история, сплетающая воедино агрессивную политику и тщетно противящуюся ей частную жизнь.
И книга Александра Ливерганта очень хорошо раскрывает личность создателя этой формулы. Документальная книга читается как увлекательная проза с заведомо хорошим концом, ибо биография знаменитого писателя это всегда биография победителя, биография красавца-лебедя, каким бы гадким утенком он ни начинал свой жизненный путь.
«Няня отличала Грэма от остальных детей, жалела мальчика, росшего тревожным, замкнутым и диковатым. Когда в 1971 году младшая сестра Грина, сидя в больнице у постели престарелой няни, читала ей только что вышедшую автобиографию своего знаменитого брата, умирающая прервала ее словами: «Грэм был такой сладкий мальчик, как же мне грустно, что в школе ему приходилось так тяжело».
Многие воспоминания «сладкого мальчика» неотделимы от страхов. У чувствительного, по любому поводу плачущего Грэма (над рассказом о детях, которых хоронили птицы, он однажды прорыдал всю ночь) страх вызывало всё. «Страх и уют сопровождали жизнь, – напишет Грин в 1926 году в стихотворении «Лекарство от грусти». – Страх без уюта жил, уют без страха – нет». Боялся ложиться вечером спать; боялся ночных кошмаров, которые потом преследовали его всю жизнь и не раз повторялись. Сны снились не только страшные, но и провиденциальные: семейная легенда гласит, что, когда Грэму было семь лет, ему приснилось кораблекрушение (человек в клеенчатом плаще согнулся в три погибели под ударом гигантской волны) – и в эту самую ночь затонул «Титаник». Стремясь отогнать кошмары, брал с собой в постель игрушечного медведя, или кролика, или синюю плюшевую птичку…
И страхами своими не делился, тщательно их скрывал. Вообще был скрытен, считал, что с взрослыми лучше не откровенничать».
Каким ты был, таким остался – это относится не только к Грину, но и к любому из нас: какими мы были в раннем детстве, покуда еще не научились носить социальные маски, – это и есть наша глубинная суть. Которую не обманешь, сколько бы пугливый и мнительный мальчик, повзрослев, ни нарывался на опасные путешествия по горячим точкам. Зато лишь реальные опасности могли заглушить уныние, навеки поселившееся в его душе. «Левый уклон» Грина, приковавший его к Советскому Союзу, возможно, был сродни его неспособности хранить верность законной жене.
«Если бы я должен был выбирать, где жить, в Нью-Йорке или в Москве, я, конечно, не задумываясь, выбрал бы Москву». И в этом утверждении не было ни капли лицемерия. Писатель отчетливо левых взглядов, Грин всегда с сочувствием писал о коммунистах – вспомним доктора Мажио из «Комедиантов», или южноафриканца Карсона из «Человеческого фактора», или бывшего мэра Санчо из «Монсиньора Кихота». Любил рассуждать, особенно когда бывал в России, об общности коммунизма и католицизма, леворадикальные и религиозные взгляды не противопоставлял друг другу, что мы увидим в «Почетном консуле» и, конечно же, в «Монсиньоре Кихоте». Не раз вставал на сторону левых режимов, в том числе и радикальных, высоко ставил Кастро, Альенде, Омара Торрихоса, Норьегу. Об СССР неизменно писал и говорил с воодушевлением, еще в оксфордские времена вступил в Компартию – главным образом ради того, чтобы побывать в первой в мире стране, строящей социализм. В России бывал многократно, завел у нас немало друзей – писателей, журналистов, критиков, художников. Никогда не отказывал советским газетчикам в интервью, с легкостью предоставлял права на перевод и публикацию своих произведений советским издательствам, и прежде всего журналу «Иностранная литература».
«Но чем большую симпатию испытываешь к стране, тем активнее борешься с творящимися там беззакониями», – он высказывался об СССР и так. В ответ на отказ передать его гонорары женам Синявского и Даниэля Грин запрещает публиковать свои произведения в СССР, однако и тогда от страны «развитого социализма» не открещивается. «Я остаюсь поклонником Советского Союза и коммунистической системы, – говорит он в том же выступлении в ПЕН-клубе. – В конце концов, в любом правительстве имеется заговор дураков».
Однако большой вопрос, кто лучше понимал ситуацию и кто кого использовал – советские начальники Грэма Грина или Грэм Грин советских начальников. Он хотел сохранить государственную собственность и государственное планирование, в коем и заключалась суть коммунистической системы, присоединив к ней индивидуальные свободы западного мира. Однако тотальное планирование несовместимо со свободами. Заставить миллионы людей действовать по какому бы то ни было единому плану может лишь армейская иерархия, и мы напрасно спорим, кто разрушил российскую экономику – Горбачев, Ельцин или мировая закулиса, – ее разрушила свобода.
Мудрее, чем принятая им социальная роль, была глубинная натура Грэма Грина: именно она диктовала ему политическое безверие его любимых персонажей. Натуру не одолеть – этого принципа герои Грина придерживаются по отношению ко всему человечеству. А в самом классике ни мировая слава, ни огромные доходы, ни путешествия, ни любовницы не сумели пробудить любви к жизни. Можно лишь надеяться, что они ослабили страх смерти. При тех картах, которые ему выдала судьба, Грэм Грин сыграл, пожалуй, идеальную партию.
Санкт-Петербург
