Плюнуть негде, кругом стукачи!

Ленинград. 1976 год. Участники работы над очередным сборником «Память»: Арсений Рогинский, Юлий Шмидт, Александр Даниэль, Лариса Богораз, Валерий Сажин, Яков Назаров, Борис Митяшин. Фото Юдифь Рабинович. Архив «Истории инакомыслия в СССР международного общества «Мемориал»

Эту книгу можно читать для того, чтобы узнать о двух вещах. Во-первых, узнать о таком явлении, как сам- и тамиздата 2-й половины 70-х – начала 80-х годов, каким был сборник «Память». Пять выпусков (каждый по 500 с лишним страниц) тщательно откомментированных документов отечественной истории ХХ века, подготовленных в СССР группой друзей-единомышленников из Ленинграда и Москвы и переданных для публикации за рубеж, в Нью-Йорк и Париж. Во-вторых, понять, чем и как жила независимая интеллигенция, конкретно – круг Арсения Рогинского, ныне председателя правления общества «Мемориал», а тогда школьного учителя и неформального лидера неформальной редколлегии сборника «Память».

Книга четко делится на две части: «Исследования» и «Материалы». «Исследования» – это статьи молодых ученых-историков: канадки Барбары Мартин и россиянина Антона Свешникова. Барбара пишет о «появлении альтернативного исторического дискурса в советском диссидентском движении» после ХХ съезда. Никем не ангажированная «Память» стала реакцией на «повторную политизацию исторической науки» в «Архипелаге ГУЛАГ». Книга Солженицына, опубликованная в 76-м, по словам Рогинского, «построена вокруг одной идеи», в то время как задача научного сборника заключалась в том, «чтобы предоставить факты, прокомментированные факты». Вторая часть книги – это интервью с составителями «Памяти» Дмитрием Зубаревым, Сергеем Дедюлиным, Валерием Сажиным, Алексеем Коротаевым, Арсением Рогинским и Александром Даниэлем. Очень живые воспоминания. В них подлинная атмосфера одновременно дружеского и ученого подполья. Здесь же «Последнее слово» Рогинского на суде, состоявшемся 4 декабря 1981 года и приговорившем его по статье 196 УК РСФСР за публикацию архивных материалов в зарубежных изданиях к 4 годам лишения свободы. Ну и справочные материалы: содержание всех пяти выпусков (они по сей день не переизданы), литература по предмету, именной указатель.

Исторический сборник «Память». Исследования и материалы./ Сост., комментарии Б. Мартин, А. Свешникова. – М.: Новое литературное обозрение, 2017. – 400 с.

Антон Свешников пишет историю создания каждого из пяти выпусков, восстанавливая ход работы буквально по дням. Когда сложился круг друзей, который пристально изучил Антон, я еще в детский сад ходила. А детские впечатления, хоть порой и неразборчивые, самые сильные. По-хорошему вспоминаю я молодых маминых друзей. (Мама не писала для «Памяти», но вместе с Натальей Кравченко входила в команду техподдержки сборника, и именно под такой табличкой их фотографии были размещены на стенде «Мемориала» в день презентации рецензируемой книги). С москвичом Зубаревым мама в середине 60-х училась на филфаке МГУ, а с ленинградцем Рогинским они познакомились на тартуской студенческой конференции. Рогинскому повезло: не пройдя по конкурсу в ЛГУ, он стал учеником Лотмана в Тарту.

«Летом они приезжали в Москву, чтобы подработать репетиторством. Для них это был, так сказать, хлебный сезон. По такому случаю снимали у кого-нибудь из знакомых квартиру. Помню, что работали у Людмилы Поликовской, в переулке около Патриарших прудов. А в соседнем доме была гостиница ЦК (сейчас это отель «Марко Поло»), и Сеня Рогинский злобно говорил, стоя на балконе: «Плюнуть негде, кругом стукачи!..» Ребята давали уроки – русскую литературу прежде всего… А по вечерам, как говорится, «занимались они делом»…», – рассказывает в интервью Коротаев. Оглядывая окрестности с нашего балкона, подпольный историк использовал глагол «плюнуть» все-таки образно, в отличие от 5–7-летней меня. Не раскаиваюсь и в том, что частенько использовала крыши черных «Волг», стоявших под окнами, в качестве мишеней, метала вниз воду из стаканчика после рисования красками. Тут еще нужно пояснить, что жили мы тогда втроем: я, мама и бабушка Лена. Летом баба увозила меня на дачу и запирала на ключ две свои комнаты с мебелью из красного дерева и люстрой из английского посольства (дед-профессор, которого я, увы, не застала, был лауреатом Сталинской премии, некогда директором ЦАГИ и ЦИАМа). Обстановка в наших с мамой полутора комнатах была спартанской: две кровати, два письменных стола, шкаф, книжные полки. Рогинскому баба даже симпатизировала – уж очень обаятельный человек,  но в целом маминых друзей недолюбливала и их подпольную деятельность не поощряла. Не из-за убеждений (она вела жизнь светской и совершенно аполитичной дамы), а из-за страха за себя и за меня. И были-таки основания. Маму вызывали на Лубянку еще совсем юной после чтения на площади Маяковского (потом она сделает о Маяке книгу). Семья тогда жила на Горького, прямо над магазином «Академкнига». Суперфин (арестованный в 73-м) печатал там запретную «Хронику текущих событий», а мама переснимала какую-то литературу, вроде Гроссмана, бабушкиным фотоаппаратом и была ею застукана. Зубарев в интервью рассказывает, что, хоть мама лишь предоставляла свою жилплощадь на Патриках и «как квартирная хозяйка Рогинскому кофе варила», в КГБ его настойчиво расспрашивали о Людмиле Поликовской.

Для меня составители «Памяти» были в то время просто Зубарев, Гарик (Суперфин), тетя Катя (Великанова), дядя Сеня. Дядя Сеня был самый добрый: во время совсем недетских разговоров он, к великому моему удовольствию, сажал меня на шкаф, чтобы не мешала; в благодарность я (насколько помню) сидела там тихо, как мышка. О чем говорили, конечно, не понимала, но общую атмосферу чувствовала: что-то запретное, дерзкое и веселое!

Хорошо помню одно лето в Усть-Нарве, она фигурирует в истории сборника «Память» как знаковое место. Коротаев вспоминает: «…такого рода деятельность – тайная, в замкнутой компании, быстро сближает друзей. И мы, хоть и жили в разных городах, были в очень близких отношениях. Даже съезжались вместе отдыхать… Сеня все рассказывал, как их ленинградская компания отдыхала в Усть-Нарве… Там собиралась огромная компания, куда шире собственно «памятной»… Ах, разговоры были хорошие. И место хорошее. Помню, как Гефтера провожали – вдоль моря, по дюнам…». В тот год, когда мы с мамой сюда приехали, Рогинский уже сидел (точнее, еще сидел: мне было 13, значит, год шел 85-й). Но были Наташа Кравченко с дочкой Машей (ныне она сотрудник центра СОВА), семья Алексея Коротаева. Велосипедная прогулка с моим ровесником Бобой Рогинским (Борисом Арсеньевичем, ныне профессиональным филологом, чей сборник недавно вышел в том же «НЛО») запомнилась на всю жизнь. По обочинам дороги росли огромные ветвистые деревья, Боря рассказал, что в войну на них вешали евреев. Заговорили о «еврейском вопросе». Опыт моего московского общения (на даче, в школе, во дворе) сформировал стойкое убеждение, что о своем еврействе лучше помалкивать. Борис Арсеньевич «промыл мне мозги»: я его тогда безумно зауважала и, хотя больше мы не встречались, часто вспоминала.

Я знала от мамы, что дядя Сеня сидит в тюрьме за подделку каких-то библиотечных документов, и в подробности не вдавалась. И так было ясно, что это несправедливо: засадили за решетку такого веселого, остроумного, чудесного! Вот теперь прочла «Последнее слово» Рогинского о «положении историка в СССР» – спокойное, взвешенное, убедительное обоснование предельного идиотизма советской системы допуска в архивы. Этот мужественный человек (между прочим, КГБ предлагало ему эмигрировать) закончил свою речь, обращаясь к друзьям: «Пожалуйста, не волнуйтесь за меня. Скоро мы сможем писать друг другу письма. И вообще, время быстро летит…».

…Быстро. Мама моя умерла в феврале. В разное время ушли из жизни Александр Добкин, Владимир Аллой, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская – люди, причастные к сборнику «Память». Хорошо, что вышла эта книга – не только безупречный исторический труд, но и дань памяти замечательной компании.