Мужику местному – всякий чужой

Нашествие ежей озадачило белорусских мужиков, в результате пострадали кактусы в графской оранжерее. Фото Reuters

О белорусах так еще никто не писал. Вёска, большой хутор на кресах всходних (по-польски – на восточных окраинах), «лежала в стороне от всех ниток всяческих путей, как бы в выемке огромного, охватывающего, густого лесного небытия; даже от соседних Гуриновичей ее отделяла река с непреднамеренно загадочным названием – Чара». Богатая семья Порхневичей оберегает свой авторитет при любой власти, повествование течет от времен накануне революции 1917 года. Неподалеку, в совсем уж глухих углах, – мельницы, графское поместье Турчаниновых, их особняк, в стеклянной оранжерее которого тщательно сберегается коллекция капризных экзотических растений не слишком хозяйственного графа. Даже двое сосланных за молодежные выходки столичных студентов почти не оживляют монотонное течение жизни. Они сами этим поражены: первым, кто их радушно принял, оказался местный батюшка. «Настойчивыми жестами гости принуждены были выпить еще: хозяин был внезапно взят каким-то сильным воспоминанием, и понадобилось ему срочно смыть его. После непосредственно глотания самогона наступила длительная пауза, гости успели несколько раз переглянуться. Обоим было по-прежнему весьма неловко, не хотелось верить, что и духовное лицо поглощается настолько без остатка мраком захолустной жизни».

Книга Михаила Попова дает точное на уровне ощущений представление о сломе устоев в России первых десятилетий XX века. Организация жизни словно не поспевает за разнонаправленными векторами интересов усложняющегося дробящегося общества, она, словно старый фундамент, потрескивает, косится, и кажется, с умом подведи лаги, залей грамотно составленный раствор и живи дальше… В этом роман «На кресах всходних» схож с «Тихим Доном» Шолохова; скажут: некорректное сравнение, но здесь мы имеем в виду лишь два признака – охват по поколениям на фоне исторической драмы и умение передать ощущение надвигающейся катастрофы, сочащееся сквозь явления обыденной жизни, о значении для литературы книги Попова поговорим лет через 10.

Михаил Попов. На кресах всходних. – М.: Российский писатель, 2017. – 470 с.

Хоть граф был и выше по сословному признаку, но лидером общины был рослый, суровый Ромуальд Северинович Порхневич. Половина населения Вёски и даже соседних Гуриновичей были должны этому полумужику-полупомещику, предводителю большого семейного клана и владельцу обширного хозяйства. Царские сатрапы в сравнении с пришедшими им на смену были отечески снисходительны, одному из студентов скостили срок административного наказания, и, возвращаясь в Санкт-Петербург, он увез с собой юного сына Ромуальда Севериновича. «Нет, Петр Сергеевич не забыл мальчика в первый же день по прибытии к себе на Морскую, он представил его маменьке, посадил за стол и долго рассуждал на темы его будущего на столичных путях, очень себе нравясь… Наутро Петр Сергеевич помчался по своим друзьям и взял с собой Витольда, и «болотный Пятница», как назвал его один из приятелей вернувшегося студента, имел некоторый успех в качестве «молодого народного факта»…» Языковой стиль становится шире самого себя, превращаясь в стиль литературного произведения в целом, он неизменен даже в самые ужасающие, драматические моменты повествования.

В остальном же налаженная жизнь текла своим чередом: «Война Германская прошла как будто в особом, не опасном для здешних селян измерении. Наступление русской армии, отступление русской армии и наступление германской немного напоминало поведение облаков в высях над деревней». Стеклянный купол графской оранжереи символизирует хрупкость прежнего мира. Однажды в поселении сделалось вдруг нашествие ежей, по каким-то своим, известным лишь зоологам причинам решивших вдруг массово мигрировать к человеческому жилью. Вреда запасам всеядные зверьки нанесли немного, но это было пугающим, как все необычное, и кто-то из деревенских вспомнил о кактусах в графской оранжерее. Растительные и животные колючки слились в народном сознании воедино, и стеклянный купол был разбит камнями, коллекция погибла. Это было лишь предвестием: вскоре дезертиры расправились с графской семьей, а не названный по имени сын-подросток исчез неизвестно куда… Шаг за шагом через взаимоотношения поколений автор ведет нас сквозь судьбы героев. Героя главного в общепринятом смысле нет, таковым можно считать упомянутого выше молодого графа, исчезнувшего после разгрома усадьбы и вернувшегося в конце повествования под вымышленным именем и с документами офицера Красной армии, но в основном корпусе романа его судьба от нас до поры закрыта.

Осколки стеклянной крыши графской оранжереи разлетелись страшными, косящими народ, как траву, лезвиями. Книга Михаила Попова повсеместно открывает новые, для всех не слишком-то удобные события общей русско-белорусско-польской истории. Над лесным мешком с деревней внутри распростерлась было польская власть, но когда повеяло, как любят выражаться поляки, железным ветром с севера, храброе войско польское вдруг куда-то делось, оставив за себя гимназистов: «Какие-то мальчишки на велосипедах, с револьверами здесь, у костела, собрались, так одна русская танкетка выехала и одну очередь из пулемета дала. Побросали велосипеды, и по кустам». Слава богу, хватило ума разбежаться, но эти очереди сильно поверх голов поляки нам не простят никогда, собственная трусость тем плоха, что глодать будет всю жизнь. Советская власть сначала была недолгой, явились гитлеровцы, и поначалу тоже все было тихо и мирно. Но потом, повинуясь общим директивам и ничего не имея против селян, огнеметчики по-европейски деловито сожгли обе деревни. Жители Вёски под руководством неофициального лидера Витольда Порхневича, не ужившегося в столице и вернувшегося к пенатам еще при царе, переселились в лес. Коллективизация, о которой большевики только рассуждали, «вяло и отвлеченно» свершилась сама собой: выкопали землянки, обобществили продукты, варили на всех. Принимали окруженцев и даже беглого комсомольца, у которого вместо мозгов пропаганда, совершенно бесполезного, не принять которого было невозможно по политическим соображениям. И лишь позже в этот отряд прибыли командиры «профессиональных» партизан, стали ставить задачи, и пришлось их выполнять, но так, чтобы свести риск для лесного табора к минимуму. Эта сторона партизанского движения, включая эпизод расправы над вожаками самочинного лесного отряда партизанами, за которыми стояло государство, шокирующе правдива: говорить о таких фактах в нашей литературе и историографии не принято, и, в общем, понятно почему. Расправы над евреями и белорусами даны в книге не менее правдиво, и читать эти страницы порой очень страшно, настолько близки в своей обыденной человечности описания чудовищных событий.

Другой мотив книги Михаила Попова – это развитие белорусского национализма от имперских реалий до времен Великой Отечественной. Пан Норкевич, будучи сторонником национального государства, почему-то не может сотрудничать ни с поляками – «Вы романтики и борцы, вы страдальцы и хранители тонкой польской духовности, вы одновременно и самые страшные душители. Страшней царя, страшней Муравьева и русского исправника. Польская свобода – ад для белоруса», – ни с гитлеровцами. Ну вот не выходит у него, не может себя заставить...

Даже самый предвзятый критик не найдет в книге «На кресах всходних» и намека на решение идеологических задач. Этот роман написан по каким-то индивидуальным законам. Автору интересны не столько люди, хотя даже второстепенные герои – каждый со своим характером, сколько механизм их выживания в обстоятельствах, для жизни, кажется, не предназначенных, ей противоречащих. Отец Иона, некогда угощавший студентов чистейшим белорусским самогоном царских времен выгонки, узнав молодого графа, говорит ему в конце войны: «Я тут давно, мальчишкой еще, считай, пригнали (после семинарии. – «НГ-EL»). Как же я их тут всех, сопливых, тугих разумом… Как же я их… ненавидел, что уж говорить. А Порхневичей вдвойне. Только со временем кое-что рассмотрел. Мужику местному – всякий чужой. Свой барин иль приезжий – всякий кровь сосет. Ромуальд Порхневич, Витольд Порхневич… Они одним боком вроде и за здешнего мужика, да только если присмотреться – все больше за себя. Красные победят теперь, и я рад, но уже вижу, что будет: вырастет такой Шукеть в начальники и будет от того же мужика кровь сосать, хоть и сам от мужицкого корня. Будут баре, только теперь в кумаче».