Заговор первопроходцев

Андрей Геласимов. Роза ветров. – М.: ИД «Городец», 2018. – 504 с.

На Сахалине, за прибрежной полосой у подножия гор, есть озеро, мощное течение из которого, встречаясь с океанским приливом в широком проходе, закипает, словно в огромном, многокилометровом котле. Капитан – точнее, капитан-лейтенант, четыре звездочки при одном просвете, звание, равное капитанскому армейскому – Невельской, знал о таком явлении. «Здесь, как на Розе ветров – все лучи в одном месте сходятся».

Андрей Геласимов (интервью с ним см. на стр. 10) проявил незаурядную смелость, взявшись за Невельского – фигуру, в исторической литературе и беллетристике хорошо разработанную. Если уж быть честным, открывая книгу «Роза ветров», с названием, отсылающим к обозначению сторон света на карте, обычному для иллюстраций пиратских и иных приключенческих романов, трудно отделаться от ворчливого внутреннего голоса: «Не опять, так снова…», от мысли об актуальности дальневосточной темы в связи с нынешними внешнеполитическими тенденциями. Все эти голоса следует сразу заглушить: роман этот о России «внутри», а не вовне. Автор неспроста начинает повествование со сцены в Лиссабоне, в которой юный великий князь Константин Николаевич, совершавший практическое плавание на военном корабле, 

Геннадий Иванович Невельской – первопроходец Дальнего Востока. Гравюра XIX века

едва не оказался жертвой неизвестных головорезов. Кокетничанье экзотической незнакомки в театре, заманившей юношу из российской императорской семьи в опасные закоулки – не просто эффектное начало романа. О том, что этот юный моряк – великий князь, знали лишь офицеры с кораблей да кое-кто в столице. Сведения в Лиссабон (издавна и по сей день, при формальном нейтралитете Португалии, являвшейся биржей тайных служб Европы) утекли из Санкт-Петербурга от тех, кто был заинтересован в воплощении давней мечты западных политиков, спохватившихся после реформ одержимого судовождением императора Петра: отодвинуть Россию от морей, запереть в пределах царства Московского, ограниченного Псковом, Рязанью, Вяткой.

Рассуждения о власти применительно к доброжелательному великому князю выдают актуальные по нынешним временам последствия кризиса классической демократии – стремления пересмотра сущности власти: «Он воспринимал ее (власть) как естественное продолжение своей физической сущности и по этой причине оставался естественным. Остальных же – тех, кто вздымался к своему нынешнему положению по шажочку, по ступеньке, по чужой голове, – она расплющила и покорежила по той очевидной причине, что власть одного человека над другим сама по себе неестественна, и чтобы принять ее, изначально ею не обладая, надо многим в себе пожертвовать».

Ментальные противоречия между Россией и Европой решены диалогами в стиле классической русской литературы. Ловкий господин Семенов, выполняющий за границей тайные поручения одной из придворных партий, откровенничает с Невельским: «Вот, ученые люди полюбили у нас рассуждать о загадке русской души. Статьи в журналах строчат, на философских собраниях спорят… Нет, Геннадий Иванович, в ней никакой загадки. Душа есть, а загадки нет. Вот европейская душа отсутствует… душа, дорогой мой Геннадий Иванович, для европейца – не больше чем совещательный орган. Ежели не нравится, о чем он вам говорит, всегда можно запросто отмахнуться. А у нас попробуйте так сделать!..»

То, что мы воспринимаем незыблемыми границами страны, еще в XIX веке было словно ничьей землей. На дальнем от столиц востоке скапливались иностранные корабли, и, хотя именно русские первопроходцы уже давно побывали в бассейне Амура, для иностранцев это не значило ровно ничего. Русско-американская компания предпочитала отдать эти территории, ибо контроль русского правительства на несчитаных безлюдных просторах означал учет промыслов и уплату налогов. Андрей Геласимов не говорит о том, что многие из так называемых декабристов были накрепко связаны с интересами Русско-американской компании, и их стремление к смене власти было вызвано не заботой о народе, а необходимостью поставить у власти, не важно, имперской или республиканской России своего человека. О том, что офицерам императорского флота не только в адмиральских, но и в мичманских чинах, не возбранялось служить еще и на Русско-американскую торговую компанию и что она едва не присоединила к России Гавайи, что у коммерсантов был другой вектор интересов, тоже автор не говорит. Как и о том, что деньги от позднейшей продажи Аляски и Калифорнии, которая была сначала испанской, потом русской и почти никогда – американской, были поделены между императором Александром II Освободителем и его сановниками, в том числе героем «Розы ветров» великим князем Константином, чей уникальный дворец в Стрельне сейчас, после дорогостоящей реконструкции, стал имперски роскошной государственной морской резиденцией. Свое получили и другие участники организации сделки, ее американские лоббисты, – своих конгрессменов американцы клеймили на чем свет стоит за покупку «ненужной» снежной пустыни, а казна Российской империи получила считаные копейки… Все то, что объективно не вошло в роман, столь же неумолимо маячит за его обложками. Прямая заслуга автора состоит в том, что он создал книгу-голограмму, развернув которую видишь детальную виртуальную проекцию, что, словно объемная компьютерная игра-стратегия, позволяет, будто глядя сверху, увидеть интересы и действия всех до единого конкретных персонажей до, после хронологии и вне текста.

Как бы то ни было, одна из русских придворных партий в конце 1840-х считала необходимым опередить англичан, снова занять Амур, и счет у Невельского шел на месяцы. Это был прямой заговор – для присоединения Амурской области были выбраны несколько опытных колониальных кавказских офицеров и моряк, десять лет учивший морскому делу юного русского принца. Противостояло ему могущественное российское Министерство иностранных дел, к которому у современных историков есть много вопросов. Офицер Невельской в своей стране тайно строил уникальный корабль, по классификации, транспорт – чтобы не возбуждать излишнего интереса своих и заморских англичан. К достоинствам романа отнесем выдающуюся осведомленность автора, проявившуюся в описаниях Портсмута и Лондона, всех их зловещих тайных закоулков и общественных увеселений, достойных Диккенса. А еще пластичность – признак современной прозы. Например, танец вернувшегося с замеров дикого побережья, повстречавшего гиляцких «девок» молодого матроса Митюхина. Этот деревенский парень словно впал в колониальный экстаз, на время, до возвращающего в конкретную реальность окрика командира, сделался шаманом, он «плавно поводил руками, как будто летел, и временами слегка покрикивал наподобие чаек. Устало прикрыв глаза, он покачивался на полусогнутых ногах и томно приподнимал плечи. Движения его и звуки были так непохожи на все виденное матросами до сих пор, что все они наконец бросили задирать друг друга, застыв молчаливой тяжелой массой, и даже висевшие у них над головами марсовые… на минуту забыли про свою парусную работу и зачарованно следили за самозабвенно танцующим Митюхиным.  

– Отставить танцы! – прозвучал голос старшего офицера. – По местам стоять! Чистая вода по курсу».