Сергей Дмитренко
Тургенев оказался идеальным для школьного образования.
Эжен Лами. Портрет Ивана Тургенева. 1844
Самоубийство было совершено Иваном Сергеевичем Тургеневым в июне 1882 года, задолго до рокового дня 22 августа 1883 года, дня его физической смерти от рака спинного мозга. Именно тогда Тургенев написал едва ли не мгновенно ставшее хрестоматийным стихотворение в прозе «Русский язык». Цитаты из него развешаны в школах, библиотеках, институтах и в университетах, его учили и заучивали наизусть десятки поколений российских школьников – и будут заучивать...
Константин Бальмонт, оказавшись в изгнании, свою большую статью «Русский язык (Воля как основа творчества)» завершил призывом припомнить «благоговейную молитву, которую перед смертью на чужбине, истосковавшись в безлюбье, написал Тургенев». То есть Иван Сергеевич вошел в наше национальное сознание риторическим шестистроком – столь же бесспорным по смыслу, сколь потому и бессмысленным.
Хотя стихотворение писалось в то время, когда живший во Франции Тургенев порой обращался к французскому языку; совсем нетрудно представить, что и это свое сочинение он мог написать по-французски, и какой-то француз, читая его, захотел бы отнести тургеневские похвалы к французскому языку, и это бы у него легко получилось. Наряду с этим француз мог попросту перелицевать «Русский язык» под свой родной – и все бы сложилось наилучшим образом! Да и в переводах на другие языки это стихотворение так же зовет к сопоставлению...
«Но это написал не француз, не индус, не араб, не итальянец и даже не американец, а Тургенев, – возразят мне. – Именно он нашел слова славы для своего родного языка!»
Согласен. Тургенев вообще умел находить слова. Задолго до «Русского языка» в 1859 году он обращался к графине Елизавете Ламберт (в девичестве Канкриной), жалующейся ему на свой плохой русский язык (обычное дело для светских барышень тех времен): «Если Вам не тяжело писать на этом языке – пишите: Вы увидите, что хотя он не имеет бескостной гибкости французского языка – для выражения многих и лучших мыслей, – он удивительно хорош по своей честной простоте и свободной силе. Странное дело! Этих четырех качеств – честности, простоты, свободы и силы нет в народе – а в языке они есть... Значит, будут и в народе».
Признаемся, это посильнее и посерьезнее того, что сказано в «Русском языке». Но кто это читал?!
Облаченный в мантию хрестоматийности, причем со шлейфом актуального писателя, Тургенев с его внешней гармоничностью и с его умением соблюсти сложившиеся приличия до сих пор вводит в заблуждение большинство своих читателей. Он оказался идеальным для школьного образования: к нему легко переходят от Пушкина. «Муму» и «Записки охотника» для педагогов – выразительнейшая иллюстрация к теме крепостного права, «Отцы и дети» замечательно, на тормозах спускают проблему взаимоотношений между поколениями... И притом – прекрасный, богатейший русский язык, непревзойденная словесная пластика, абсолютный литературный слух.
Но во взрослости Тургенева надо не перечитать, а прочитать заново.
Ибо обращаясь к современности, Тургенев сразу встраивал ее в координаты исторического пространства, в систему связей, вытягивающих из прошлого – будущее. Вот что сказано им при представлении главного персонажа рассказа «Муму» – Герасима: «С детства привык он к полевым работам, к деревенскому быту. Отчужденный несчастьем своим от сообщества людей, он вырос немой и могучий, как дерево растет на плодородной земле... Переселенный в город, он не понимал, что с ним такое деется, – скучал и недоумевал, как недоумевает молодой, здоровый бык, которого только что взяли с нивы, где сочная трава росла ему по брюхо, – взяли, поставили на вагон железной дороги – и вот, обдавая его тучное тело то дымом с искрами, то волнистым паром, мчат его теперь, мчат со стуком и визгом, а куда мчат – бог весть!»
Это написано в 1852 году, еще при императоре Николае Павловиче, когда об отмене крепостного права стали позабывать, всего через год после открытия в России первой серьезной железной дороги. Но Тургенев уже тогда прочувствовал этот разворот цивилизации, это столкновение мощи науки и техники с современным рабовладением и задолго до «Идиота» и «Анны Карениной» пустил в свет его метафорическое воплощение. А через полтора десятилетия в романе «Дым» Тургенев отправит Созонта Иваныча Потугина, персонажа явно ему приязненного, прогуляться в лондонский Хрустальный дворец, всемирную ВДНХ того времени, «энциклопедию человечества», по тургеневскому выражению. Отправит, чтобы затем вложить в его уста печальный вывод: «...Если бы такой вышел приказ, что вместе с исчезновением какого-либо народа с лица земли немедленно должно было бы исчезнуть из Хрустального дворца все то, что тот народ выдумал, – наша матушка, Русь православная, провалиться бы могла в тартарары, и ни одного гвоздика, ни одной булавочки не потревожила бы, родная: все бы преспокойно осталось на своем месте, потому что даже самовар, и лапти, и дуга, и кнут – эти наши знаменитые продукты – не нами выдуманы. Подобного опыта даже с Сандвичевскими островами произвести невозможно; тамошние жители какие-то лодки да копья изобрели: посетители заметили бы их отсутствие. Это клевета! это слишком резко – скажете вы, пожалуй... А я скажу: во-первых, что я не умею порицать, воркуя; а во-вторых, что, видно, не одному черту, а и самому себе прямо в глаза посмотреть никто не решается, и не одни дети у нас любят, чтоб их баюкали. Старые наши выдумки к нам приползли с Востока, новые мы с грехом пополам с Запада перетащили, а мы все продолжаем толковать о русском самостоятельном искусстве! Иные молодцы даже русскую науку открыли: у нас, мол, дважды два тоже четыре, да выходит оно как-то бойчее...»
Обрываю цитату, далее еще грустнее.
Впрочем, и на историю человечества Тургенев смотрел без лирического одушевления. Еще в молодости (1845) он перевел Байроново «Darkness» – «Тьма», и в этом переводе известный популяризатор науки Сергей Капица увидел «лучшее в мировой литературе описание ядерной зимы». Но, допустим, это пока прогнозы с претензией на провидчество. Однако в 1876 году Тургенев написал стихотворение «Крокет в Виндзоре», где придворные дамы английской королевы и ее младшая дочь играют в крокет человечьими головами... Это канун Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, хотя в российскую печать стихотворение попало, когда боевые действия на Балканах были в прошлом.
Как только начинаешь вчитываться в Тургенева, все очарование его природных описаний, его бесконечные акварели русской жизни уступают место таинственным изображениям человека, его поступков, его кипящих под спокойной наружностью страстей. Грандиозный «Бежин луг» валится в катастрофу: после поэтичнейшего описания рассвета: «...Мне навстречу, чистые и ясные, словно тоже обмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола, и вдруг мимо меня, погоняемый знакомыми мальчиками, промчался отдохнувший табун...» – с нового абзаца: «Я, к сожалению, должен прибавить, что в том же году Павла не стало. Он не утонул: он убился, упав с лошади. Жаль, славный был парень!» Мелодии завораживающих «Певцов» вдруг сменяются мальчишеским воплем, призывающем брата к отцу на расправу: «Антропка, иди, тебя тятя высечь хочи-и-и-т...»
Тургенев словно устает от изображаемых им красот, опоминается, встряхивается... За две недели до смерти диктует Полине Виардо рассказ «Конец» («Une fin»), диктует то по-французски (хотя и назвал этот язык однажды «фигляром без костей»), то по-немецки, то по-итальянски. По-русски не хочет, чтобы не задумываться над отделкой фраз. Важно рассказать историю, а она о том, что крепостное право не преодолено, что оно подстерегает каждого, грозит новыми катастрофами. Хотя еще два года назад, после прихода Александра III, написал о нем (тоже по-французски) большую статью, где удивительным образом сочетаются надежды и опасения. «В своей стране большую часть своей любви он отдает крестьянам; и на долю крестьян выпадут его самые щедрые милости… Но если его благодеяния должны коснуться крестьян, то его строгость неизбежно настигнет всю, сверху донизу, русскую бюрократию…» Статью в России не напечатали, а «мужицкому императору», как впоследствии станет ясно, времени на деяния выпало слишком мало…
По точному слову ирландского писателя Шона О’Фаолейна, «Тургенев умеет освятить все своим сострадательным интеллектом», но и самый могучий интеллект отступает перед неумиротворенной стихией.
В середине 1930-х годов Сергей Эйзенштейн решил поставить фильм «Бежин луг». Тургеневский рассказ понадобился ему и драматургу Александру Ржешевскому для того, чтобы встроить в него историю о Павлике Морозове. Но сценарий и первичные разработки оказались такой сокрушающей все и вся тональности, что постановку фильма закрыли. И дело, как видится после прочтения сценария, не в обстоятельствах надвигавшегося Большого террора.
Хоть однажды Тургеневу повезло.
Продолжение темы здесь.
комментарии(0)